Ольга Шалацкая - Киевские крокодилы
ЧАСТЬ II
I
На N. улице стоял длинный одноэтажный дом с вывеской фотографии. У входных дверей красовались две рамы за стеклом с различными снимками, портретами, достопримечательными видами и надписью, будто здесь снимают почти бесплатно.
Поговаривали, что эта фотография возникла на каких-то новых артельных началах: в ней участвовало несколько человек товарищей. Невольно напрашивался вопрос: чем могло держаться заведение в сравнительно тихой части города? оплачивать наем помещения, а также излишний комплект рабочих рук даже и для центральных фотографий нелегко. Неужели здесь так силен приток заказов?
Редкий посетитель заходил в эту фотографию и она служила только благовидным прикрытием воровского притона.
Хозяева ее в преступном мире были известны под именем «семи братьев», хотя каждый в отдельности имел свою кличку.
Первый и самый главный заправила назывался Григорий Карпович Зубров, высокий, рыжеусый, с тяжелым взглядом свинцовых глаз, бывалый человек: прошедший огонь, воду и медные трубы; изъездил он всю Россию вдоль и поперек, судился за двоеженство, после чего бежал в Америку, откуда спустя несколько лет по подложному документу возвратился на родину.
Зубров обладал способностью подделывать паспортные бланки, печати и т. п. Дерзкий, смелый вор-громила, он иногда врывался напролом и говорил, что риск благородное дело. Товарищи называли его «Дядькою Черномором».
За ним следовал Ерофеев — некрасивый тщедушный блондин лет тридцати, со впалыми чахоточными щеками, жидкой растительностью, бесцветными глазами, сонный, апатичный и только во время операций, по части воровских проделок, оживлявшийся. Тогда ему ловкости не занимать стать.
Он действовал большею частью в театрах, церквях, вообще, где собиралась публика, с необыкновенной юркостью, изворотливостью; удачи всегда сопровождали его подвиги, по крайней мере он еще ни разу не судился за них. Стащит что-либо и не спешит удирать, стоит рядом с потерпевшим будто удрученный, вполне сострадающий потере ближнего, сам же еще полицию позовет и в свидетели вызовется.
За ловкий образ действий его прозвали «Шапкой-невидимкой».
Далее два брата Иван и Федор Кирилловичи Скакуновы, или попросту, — Ванька и Федька. Старший Иван поразительный красавец; высокий, стройный, с торсом Аполлона Бельведерского, большими черными миндалевидными с поволокой глазами и над ними брови колесом; глянет в очи — словно хлынет в сердце свет с его лица.
От этого поразительного красавца многие дамы голову теряли.
Лицо Ивана Кириллыча было несколько продолговатое; на лбу кожа белая, блестящая как алебастр, густая шевелюра черных вьющихся волос, щеки матовые с легким, едва уловимым румянцем, губы полные, ярко-красные, оттененные небольшими усами.
Иван Кириллович учился в гимназии, потом служил у нотариуса; он недурно рисовал акварельными красками, но в деле фотографии смыслил мало и промышлял большею частью адюльтером возле пожилых дам, вдовушек и т. д.
Брат его, Федор, любил играть на скрипке; его приглашали иногда на свадебные вечера, где он не прочь был стащить кое-что под шумок. Наружностью не выделялся подобно старшему Ивану, напротив, выглядел невзрачным: небольшого роста, бледный, с длинными белокурыми волосами, как подобает артисту, кроме того, носил дымчатые очки; лет от роду имел двадцать с небольшим.
Следующего молодого человека звали Иваном Павловичем Патокиным. О нем можно сказать только то, что он отличался веселым разбитным характером, дома почти не бывал, с утра до вечера бегал по городу, обедал в трактирах, играл в карты, на бильярде.
Затем в фотографии проживала еще какая-то мрачная неопределенная личность с небритой бородой, в пальто бутылочного цвета, стоптанных чужих калошах. Настоящего имени и фамилии его никто не знал, а сама неопределенная личность именовала себя Разумником; числился же он по документу умершего старшего брата Патокина. Иногда у братьев собирались гости, неопределенная личность тоже выползала, питая особую страсть к азартным играм.
Седьмой и последний член этой достойной компании был мальчишка лет семнадцати по имени Семка, беспаспортный бродяга. История его такова: однажды летним вечером Иван Кириллович возвращался с купанья вдоль берега Днепра и встретил еле бредущего мальчугана с пучком соломы под мышкой. Мальчик едва двигал ногами, поминутно останавливался, стонал и схватывал себя за бок, а с лица его прямо глядел голодный тиф.
Скакунов медленно шествовал под белым шелковым зонтом. Солнце еще не село, но, уже близкое к закату, не жгло, пыли в воздухе скопилось достаточное количество и долгое отсутствие атмосферной влаги давало себя чувствовать.
Столкнувшись с мальчуганом, он остановился и спросил:
— Куда идешь?
— А туда… за дровяные склады на ночлег, — отвечал мальчик с помутившимся взглядом и бледными бескровными губами.
— Ты там ночуешь?
— А где же больше? соломку подстелю и лягу.
— Болен, что ли? — продолжал допрашивать Скакунов.
— Нездоровится. Три дня ничего не ел. Когда сила была, пойду на базар, стащу что-либо съестное и убегу, а теперь торговка догонит и коромыслом забьет.
Скакунов засунул в карман руку, отыскал в нем две абрикосовые конфекты, портсигар, два двугривенных и еще трехкопеечную монету и задумался, куда он истратил деньги; недавно получил сорок рублей от полковницы Z., которой раскрасил портрет ее покойного мужа. Третьего дня он изрядно покутил на Трухановом острове, напился пьян и не помнит, что было.
— Черт с ними, стоит ли голову ломать, — сейчас же подумал он с беспечностью lorenzo, подал Семке трехкопеечную монету и попросил, чтобы тот изложил ему свою биографию.
— Спасибо, — пробормотал парень. — Я без роду и племени, барин, отца совсем не помню, а матку, будто сквозь сон. Родился в Нижнем, а оттуда мать переехала в Москву, поступила в прачечное заведение и умерла в больнице. Я остался сиротою и почитай что на улице вырос. Помню, вэял меня какой-то старик, посылал побираться и все, что выпрошу, он забирал себе. Из Москвы меня вывез в Одессу грек и поместил в булочную, там я прожил три года. Затем очутился в Киеве. Здесь меня нанял пирожник за шесть рублей в месяц носить от него на продажу ящики с оладьями. Потом уже попал в одну хорошую компанию, только их, бедных, всех скоро переловили, а я остался, что называется, не при чем, — закончил он свое повествование и схватился за бок.
— Теперича вот заболел и хоть пропадай, все едино конец, видно, пришел.
