Евгений Кривенко - Там, где была тишина
— Какой там характер! — пошутил Макаров. — Чуть не плакала, когда Куркин намусорил в конторе после уборки.
— Я не потому плакала, — снова блеснула глазами Наталья и отвернулась.
«Ну и ну, — подумал Макаров. — Колючая ты стала, Наталка, просто не подступись!»
— Шашлык готов! — крикнул, поднимаясь от костра, Родионов. Он высоко поднял железный прут с нанизанными на нем аппетитно пахнущими кусочками фазана.
— Ой, есть хочу, — сразу же отозвалась Наталья. — Николай, достань мою тарелку.
— Вот ведь штука какая, — озабоченно проговорил Макаров, глядя на план, составленный товарищами. — Я проложил трассу, которая значительно улучшила проект, но то, что нашли вы, перечеркивает его вовсе. И самое главное, найдено правильное решение — нужно уходить с такира.
— Конечно, — подхватил Николай. — Трасса пройдет значительно севернее, по холмам, которых не достигает половодье. Значит, никакой насыпи не нужно.
— Я подсчитала, — приподнялась на локте Наталья. — К весне можно закончить проезд.
Николай взглянул на нее.
— Ты хотела сказать — дорогу?
— Ну, дорогу.
— Нет, нет, — даже вскочил Макаров. — Именно проезд! Проезд! А не дорогу! Такая дорога, какую начали мы, — нереальна и дорого стоит. Зачем выбрасывать миллионы, если значительно дешевле и, главное, вернее можно обеспечить связь с горными разработками? Нужно только подготовить полотно на естественном основании, выдержав проектные уклоны и нужную ширину. Это настоящее государственное решение.
— А как же проект?
— А проект на растопку! — отрезал Макаров. — Проектировщики решили вопрос по-николаевски — соединили две точки линейкой и провели прямую линию. А что из этого получится — им неважно. Мы должны составить новый проект и немедленно добиться его утверждения. Больше того, даже не дожидаясь того утверждения, я начну работы по новому варианту.
— Вот что ты наделала, Наталья, — шутливо, но с тайным восхищением промолвил Николай.
А Наталья уже спала. Откинувшись на рюкзак, она лежала на спине, подвернув под себя руку, по-детски полураскрыв рот. Николай бережно укрыл ее своим пиджаком. Все замолчали, чтобы не разбудить ее.
Макаров, словно вспомнив о чем-то, подвинулся ближе к костру и, достав из кармана конверт, торопливо вскрыл его. «Что ты мне пишешь, Юлька, — подумал он. — Если бы ты знала, где я читаю твое послание».
«Здравствуй, хороший мой!» — прочел он первые слова, и сладкая боль сдавила его сердце. Хороший! Почему же никогда ты так не называла меня там, в далекой Полтаве?
«Много событий произошло в моей жизни за последние несколько месяцев, — читал он. — Столько, что в письме и не перескажешь. Недавно мне переслали твои письма, полные благоухания мокрой от дождя сирени. Мне они напомнили все-все — и лунные полтавские ночи, и васильки в поле за кладбищем, и тот высокий тополь, в тени которого мы прощались с тобой. Может быть, я виновата перед тобой, не знаю. В те дни другое захватило меня целиком — мечта стать артисткой. И я стала ею, Витя. Пою. Поднимаю с пола букеты фиалок с маленькими записками, среди которых — увы! — твоей нет. Я уже не та, что прежде была. Нужно сказать тебе самое страшное — я была женой одного человека — плохого и грязного. И я ушла от него. Пусть тебя это не огорчает, хороший. Тебя ждет твоя любовь — чистая, чистая. Тебя ждет твое счастье».
Лицо Макарова болезненно перекашивается. Письмо выскальзывает из его ослабевших пальцев в огонь, он вспыхивает ярче. Горит костер, и сидит возле него, опустив голову, человек, пораженный внезапным горем. Вокруг глухая тишина, только слышно потрескивание сухих, ломких сучьев саксаула. А костер разгорается все сильней, словно хочет растопить холод в сердце глубоко задумавшегося человека.
…Горит костер. Потрескивают сучья, медленно поднимается к небу косматый дым. О жаркий костер первооткрывателей, как хорошо умеешь ты согревать сердца! Горишь ли ты на арктической льдине или посреди угрюмых гор — повсюду ты одинаково дорог человеку. И всюду к твоему золотистому пламени, к твоему благодатному теплу тянутся натруженные руки; и мужественные сердца.
Слава тебе, костер первой пятилетки, пылавший во всех концах нашей необъятной Родины. Сколько подвигов связано с тобой, сколько героев грелось у твоего огня!
Пройдут годы, и ты вспыхнешь в глухих лесах и тайниках, согревая партизан отрядов Федорова и Ковпака, суровых народных мстителей.
Пройдут годы, и своим потрескиванием ты нарушишь первозданную тишину целинных земель, вспыхнув где-то в безбрежной алтайской степи. И вот уже возле тебя собираются юноши и девушки, братья и сестры, дети и внуки бойцов первой пятилетки, собираются и усаживаются поближе, к теплу, чтобы, обнявшись, запеть:
Костры горят далекие,
Все ярче разгораются,
А парень с милой девушкой
На лавочке прощается.
ВЗРЫВ В ГОРАХ
Это произошло в густых сумерках осеннего октябрьского вечера 1930 года. В горах Гаурдака внезапно раздался могучий взрыв. Пламя, взлетев к небу, озарило своим багровым светом мрачные голые скалы и горстку людей, укрывшихся за валунами.
Отброшенные силой взрыва, камни прошумели, как снаряды, над головами оглушенных людей, и затем все стихло.
Внезапно полил дождь. Наступила темнота.
Переругиваясь и спотыкаясь, поддерживая друг друга, геологи и рабочие побрели в лагерь. Дождь лил и лил. В тесных мокрых палатках, наскоро поужинав, уставшие разведчики завалились спать.
Вокруг лагеря, перекликаясь сонными голосами, ходили вооруженные часовые. Имели оружие все члены экспедиции. Здесь было все — и винтовки, и пистолеты, и даже гранаты.
В горах бродили басмачи. В любую минуту можно было ждать налета. Но не это волновало сейчас геологов.
Что дал взрыв. Будет ли обнаружена в результате его сера или и эта попытка окончится неудачей?
Больше всего волновали и мучили эти вопросы руководителя экспедиции — молодого геолога Степана Павловича Мирченко.
Это он затеял новый поход в район Гаурдакской антиклинали, поставив себе задачу: во что бы то ни стало найти серу, столь нужную зарождающейся химической промышленности и сельскому хозяйству.
Вот он, Степан Павлович, сидит сейчас, свесив голову и прислушиваясь к нарастающему шуму дождя, поглядывая на стрелки часов, которые не хотят двигаться быстрее. Ох, долго еще до рассвета, Степан Павлович. Ложился бы ты лучше спать. Все равно ни до чего не додумаешься.
