Дмитрий Быстролетов - Путешествие на край ночи
— Как мне все это непонятно, — пылко возразил я. — Борьбу стоит вести только ради победы, а на вашем знамени написано поражение.
Иоланта сделала решительный жест возражения.
— На моем знамени написано: "Победа делу!", а о гибели под ударами я говорю лишь из страха получить медаль за геройство, потолстеть, повыситься в чине.
— Вы не любите героев?
— Люблю пророков, побиваемых камнями, Прометеев и Квазимодо. Люблю неоплаченный скромный подвиг. Сторонюсь от людей с двойными подбородками, в карманах которых аккуратно сложены удостоверения на звание героя и чек за совершенный подвиг!
Наступила минута молчания. Мы закурили и присели на каменную ограду моста под статуей какого-то святого. Взошла луна. Далеко на другом берегу, венчая собой невысокую гору, высились стройные громады собора, королевского дворца, башни кремля и зубчатые его стены. Ниже грядами спускались к реке старинные дворцы графов и князей, монастыри и островерхие палаты бюргеров. У самой воды чернели вросшие в землю дома алхимиков, и легкая колонна со статуей рыцаря Брунсвика, ногой попирающего дракона, вздымалась из черных и серебристых струй Влтавы. Древний горбатый мост, на котором мы сидели, был украшен каменными изваяниями святых и золотым крестом; на обоих берегах подступы к нему охраняли высокие башни, отделанные каменными кружевами готической резьбы. Город спал. Неумолчно журчала под нами черная маслянистая вода, изредка вскрикивали сонные чайки — мы были одни в ночном городе, и красота минувших веков проникновенно и гордо предстала перед нами.
— Как хорошо! Точно впервые вижу Злату Прагу ночью, — прошептала Иоланта, слегка прижимаясь ко мне от холода. — Но будем продолжать разговор. Мой портрет написала я сама. Теперь нарисую ваш — тремя мазками. Извольте ответить на три вопроса. Первый. Если продавец всучит вам какую-нибудь дрянь, что сделаете вы, сударь?
Я засмеялся.
— Покраснею, замнусь и… ничего не скажу. Что делать? В житейских делах, я малопрактичен. Но лишь в мелочах. Обмануть меня можно только раз: мучительно долго помню сделанное мне добро, отплачиваю его и все сомневаюсь, не мало ли? Но не забываю и зла. Злопамятность и гордость — мои достоинства. Как часто слышишь теперь поговорку: "Мы люди не гордые…" Ужасно, правда? Выше всего я ставлю человеческое достоинство, свободную личность — за нее в себе и в других борюсь и в гордости вижу ее проявление. Наш древний кавказский адат говорит: если тебе очень нравится что-нибудь в жизни — будь достоин своей гордости и сдержи себя, пройди мимо; если гордость твоя слаба, и ты не сможешь победить самого себя — добудь желанное с мечом в руке; если не сможешь добиться и этого — убей себя: ты родился напрасно. Итак, формулирую ответ: трезво оценивать житейские мелочи и сознательно пренебрегать ими, ревниво оберегая себя для большего. В попытке добиться его — не жалеть себя. Без большой цели впереди жизнь скучна. Вы видите, что по совершенно другой причине, чем вы, я тоже говорю: "Долой теплые набрюшники!"
— Дорогой союзник, вашу руку, — Иоланта засмеялась, и мы обменялись шутливым рукопожатием. — Теперь второй вопрос. Отвечайте: если вы входите в зал и видите, что вокруг известной красавицы и умницы собралось самое блестящее общество — что сделаете вы, сударь?
— Я — враг всяких обществ и известных умников и красавиц. Не люблю толпы — ни блестящей, ни другой. Высшее удовольствие нахожу в размышлении и дружеской беседе; смысл жизни — в раскрытии самого себя, в вечном развитии своего духовного богатства. Ступеней раскрытия себя — три: начальная — учение, средняя — труд, высшая — борьба. В учении, труде и борьбе раскрываются богатства личности, в этом — жизнь. Высшая форма ее — борьба, подготовленная знанием и трудом. Ступеней блаженства этой стадии тоже три: первая — гибель в попытке, вторая — успешное достижение цели, третья — победа и смерть победителя. Раствориться в достигнутом идеале — что может быть более желанным для каждого настоящего человека — мыслителя, строителя и борца?
— Гм… Продолжайте.
— Я сказал почти все. Мы опять сошлись с вами, Иоланта, хотя шли разными путями. Я тоже люблю хорошее вино и сильные ощущения, но не за то, что они сильные. Я ищу большую идею, которая, будучи великим миражом впереди, потребует усилий и борьбы для попытки своего воплощения. Красоту борьбы, победы или смерти вижу все- таки в самой идее, без нее воин — только добытчик для себя или наемник для других. Моя борьба должна освобождать мир, вместе с тем и самого борца, ибо труднее всего победить самого себя. Итак, если "вперед", то обязательно "за свободу!".
— Примите вторую руку! Союз крепнет.
Я сжал тонкие и нежные руки, на сердце стало неизъяснимо легко. Иоланта опустила глаза и тихо засмеялась.
— Но достижимо ли то, за что вы боретесь? Верите вы или знаете?
— Знание в истории народов никогда не двинуло больших масс вперед и не послало ни одного человека на добровольную смерть: это может делать только вера. Но в современных условиях знание и вера слиты воедино в великом социальном движении порабощенных за свое освобождение.
И я с жаром заговорил обо всем том, что меня наполняло тогда. Я подвел под инстинктивные народные чаяния твердую базу научного социализма, процитировал классиков Марксизма-ленинизма, опроверг буржуазную критику и реформистские извращения, увязал общие теоретические предпосылки с революционной практикой текущего момента и, наконец, патетически закончил лозунгами, проработанными к первомайским торжествам. Слова лились свободно и живо, я сам чувствовал, что говорю хорошо, и радовался звучанию своего голоса — уверенному, горячему, заражающему пламенной верой.
Я закончил и притих, ожидая, что скажет Иоланта. Она молчала минуту, другую. Потом мне показалось это странным, и я повернулся к ней: положив голову мне на плечо и чуть открыв рот, она сладко спала, слегка посапывая и вздрагивая.
Уж не дурно ли ей?! Я немного отодвинулся и посмотрел получше. В бледном свете заходящей луны видно было спокойное лицо, — да, да, Иоланта безмятежно спала, и когда я двинулся, она во сне поправила голову на моем плече, вздохнула, прижалась покрепче, и снова послышалось ровное, какое-то детское посапыванье.
Ну, это уж слишком! Черт побери! Я раздраженно, но осторожно вынул сигарету, закурил ее и осветил лицо девушки; пустые глаза цвета льда были крепко закрыты, побледневшее лицо казалось слабым и нежным, а рисунок рта — беспомощным, почти детским. Спит! Что же делать?
И стало жаль девушку. Луна скоро зашла, и в наступившей темноте я уже не различал лица на моем плече, но впечатление беззащитности осталось. Я расстегнул пальто и прикрыл ее одной полой. Прижал покрепче и стал ждать.
