Сергей Наумов - Искатель. 1979. Выпуск №3
Иноземец оказался юрким, невысоким, жидко-белесоватым, имел улыбку хитрую и скользкую.
— Эй, Яков, глянь, кого я встретил! — повеселел Змаевич. — Мой приятель, Лаэрт Розенкранц! Вот с кем я готов выпить пива хоть бочку!
Трактирщица — баба редкой толщины — поставила перед компанией три высокие оловянные кварты, положила несколько вяленых рыбок.
Розенкранц вытянул обметанные пупырышками простуды губы и весело глянул поверх горы белой пены. Изрядно отпив, достал полосатый платок, вытер широкое и дряблое с навислым носом лицо, повернулся к Змаевичу.
— А что, капитан-командор! Давно мы с тобой не виделись?!
— Да, почитай, с полтавской баталии. — Змаевич смотрел с затаенной насмешкой.
— Где же ты все это время был?
— Где? — Капитан-командор откинулся к стене, коснулся напомаженных, словно нарисованных черных усиков. — Не на лебяжьих перинах валялся! Разные были гавани…
— Это так, — с заметной ухмылкой подтвердил Розенкранц. — А я вот слыхал, ты и в свейских землях бывал…
— И там меня носило. Но не для разорения, конечно, государь нас туда посылал, а чтобы при споре о мире со шведами было чего уступить, окромя Выборга и Карелы. Так что, Лаэрт, не без хитрости тогда обошлось. Сказывают, государь так и отписал генерал-адмиралу Апраксину: «Ежели бог допустит летом до Абова, то шведская шея легче гнуться станет…»
Розенкранц неопределенно улыбнулся.
— Ну и как? С той поры гнется?
— Да не очень. Уж больно они, подлые, влакомились в Финляндию! Хотя оно и понятно — сия провинция вроде титьки — всю Швецию кормит… А под Абовом жарко было. Ух, как жарко! Но, правда, мы шибко потеснили шведа. От той баталии в нашем полку осталось, почитай, не более сотни.
— Вот как! — Датчанин отвернулся к шутам и сделал вид, что смеется над ними.
— Да оно и не то, чтобы очень мало нас осталось, — метнул Змаевич тяжелый взгляд. — К вечеру подъехал государь и зычно справился: «А много ли вас осталось, ребята?» Фланговый ему и ответил: «Да еще фортеции на две хватит, господин первый бомбардир!» Во как разошлись — до лютости.
— И в то же время мы под Штеттином, главным померанским городом, мира искали, — сказал Бакаев, пытливо вглядываясь в Розенкранца. Со злой услужливостью справился: — Это на Одере, знаешь?
— Как не знать! Там ведь и наши воевали.
— Да, ваши повоевали! — Бригадир так ударил по кремню, что целая туча искр брызнула из-под кресала.
Шуты затеяли потешную драку. Яростно вцепившись друг в друга, лаяли, мяукали. Неистово лупили по столам пузырями с горохом, опрокидывали пустые лавки. Английские шкиперы, дивясь необыкновенному развлечению, топотом и свистом подзадоривали шутов.
Бакаев, бледный от злости, наклонился к Змаевичу, леденисто зацедил:
— Кабак, кажись, русский, а от иноземного комарья не продохнуть! На черта ты еще этого Лаэрта звал? Уж больно он что-то крутит — по всему видать.
Змаевич заискрился белозубой улыбкой.
— Да брось ты спьяну нести околесицу! Датчанин в пашем флоте служил. Заслуги от государя имеет, ко двору близок. — И зашептал, понуро горбя плечи: — Слыхал, вчера Адмиралтейская коллегия по всем рапортам о повышении в чинах резолюции учинила. Не иначе, как скоро в поход…
— Скорей бы, — вздохнул Бакаев, вытаскивая трубку. — А я-то думал — пошто моих гренадеров во флот переписали?
Он отпил пива, неожиданно поднялся и легонько потащил подслушивавшего датчанина к себе за рукав.
— Шел бы отсель, герр майстер… А то, ей-богу, перешибу!
У датчанина запрыгали губы. Не понявший в чем дело Змаевич вскочил, удивленно задрожал бровью.
— Стой, Яков, ты уже хватил лишнего! Даже союзников перестал признавать. Иди-ка, я тебе суну под нос кое-что. — Он подвел упиравшегося приятеля к стене, где красовался грозный петровский указ. — Видишь? Сие — табель поведения! Ноне и не за то легко угодить в четыре царские стены. Крут государь!
Бакаев, пряча в карман трубку, глянул со злобой и отвращением. Шевельнул было могучим плечом, но Змаевич уже выталкивал его из кабака.
3
Пустив рысью снежно-белого коня, принцесса Ульрика-Элеонора выехала на прогулку в окрестности Стокгольма. Обычно ее сопровождала пышно разодетая свита. Но в этот раз спутником был лишь английский посол при русском дворе Рой Дженкинс.
Все утро принцессу не покидало чувство смутной тревоги. Высокомерное выражение ее лица стало каменным, когда доложили о приходе Роя Дженкинса, — таким оно было и сейчас. С тоской думалось о брате, Карле XII, который после срама под Полтавой находился где-то далеко-далеко — за этим пятнисто-пегим балтийским небом, за бесконечными русскими далями, за Черным морем — в Турции… Сладко замирало сердце — туда уносились мысли пылкой и гордой Ульрики.
Ульрика-Элеонора резко осадила коня, чуть не подняв его на дыбы. Неторопливо обернулась к своему спутнику.
— Ваше высочество! Я вам должен сообщить очень важную весть, — сказал он.
Ульрика-Элеонора шумно вздохнула и натянула поводья.
— Я должен сообщить, — повторил посол, — появились довольно неприятные вести… Барон Герц поехал в Петербург заключать мир между Голштинией и Россией… через супружество сестры Петра с герцогом Карлом-Фридрихом…
Делая вид, что ничего не ведает, принцесса остановила белоснежного коня.
— Похоже, Голштиния да и Россия метят наследовать шведскую корону?
— Да, ваше высочество, — глаза дипломата сверкнули ясным блеском молодости, — именно для этих целей Петр и построил флот.
— Вот как! — Принцесса окаменела.
— Если Герц уладит с Петром спорные вопросы, — внешне невозмутимо брюзжал посол, — то Голштиния уступит России почти все земли, завоеванные вашим братом…
— Но ведь это измена! — вырвалось у принцессы.
— Главное не это, ваше высочество. Русские морские офицеры в кабаках уже говорят про поход на Стокгольм.
Рой Дженкинс вкрадчиво продолжил, намеренно отвлекая Ульрику-Элеонору от тревожных мыслей.
— Ваше высочество, вы простите меня, что в такую минуту… однако я не могу не сказать… Вы сейчас ослепительны. Гнев и весенний мороз так красят ваше лицо… За то, что я вижу, можно отдать всю казну моего короля…
Посла трудно было уличить в игре: он явно волновался. Но принцесса почти не слушала — она находилась в том нервном возбуждении, которое вот-вот могло прорваться слезами.
«Какой слабый огонь нужен этому воску!» — злорадно подумал старый ловелас и заговорил дельно, скупо и властно — о главном:
