Николай Северин - Сын Олонга
Из-за углов высыпали ребятишки; они, улюлюкая, бежали за Итко: каждый догонявший тыкал в спину кулаком. Бабы высовывались из окон, и каждая думала: «Опять кого-то дерут!..»
Посреди деревни — обсаженный липами, в узорчатых рисунках, двухэтажный дом; под охлупнем треплется двуцветный флаг: белое с черным. На холстяном полотнище краской выведено:
ШТАБ ГЛАВНОГО КОМАНДИРА ГОРНО-АЛТАЙСКИХ СИЛУстя приехала из дому с чистой одеждой и сухарями для отца. Березовка — две сотни домов — казалась Усте после лесной своей деревушки городом. «Только мужиков в пять раз больше баб, — все как осенью на охоту собрались!» По улице ездили с рогатинами, кремневками и самодельными длинными медвежьими ножами.
Устя слушала рассказы белых партизан:
— Пымали мы вчерась краснорожика, привели к самому, а тот его разом передал сотенному, — под орех разделать!.. Вывели его на крыльцо, сел он на ступеньку, рожу кривит и в волосах чешет. «Давай, трогай!» — «Куда?» — спрашивает. «За деревню — червей искать!» — «А черви к чему?» — «В Катуни рыбу ловить!» Будто все это не понимает, хвостом крутит. Не стерпел дядя Иринарх этого и говорит: «Пойдем, мы тебя под орех разделаем». — «Так бы сразу и говорили», — и стал рубаху сымать, — а рубаха канифасовая, на четверть на подоле вышита, — снял, сложил, подает дяде Иринарху: «Принимай, старина, женихаться будешь, вынарядишься. Мне милашка вышивала, а то напрасно добро пропадет!» А дяде Иринарху конфузно как будто стало: хоть человек вдовый, борода седеет, а рубаха малиной горит. А парень сапоги снял, по лакированным голенищам похлопал и мне подал; добрые сапоги, только в голяшках узковаты, сын подрастет — износит. Разделся весь парень, так, из себя чистый, из городских будет, только одни подштанники остались да кисет с зажигалкой из кармана взял. Берет и говорит: «Холодно в Катуни рыбу ловить, может и закурить придется». Повели мы его четверо: Иринарх за одну руку держит, за вторую Мирон, а мы с Семеном — один впереди, а другой сзади. На конце деревни как он мотанет головой, Иринарху в зубы, тот сразу на спину отлетел, а Мирону кулаком под сердце. Мы с Семеном пока курки взводили, — шомполки не винтовка, — он через тын, как марал с разгону чесанул, а там в конопляники, огородами, к Катуни: в одних портках дело сподручное. Подбежали мы к Катуни, — парня нет, а вниз по реке двое ребятишек мчатся, один на корме веслом работает, а второй среди лодки стоит и руки кверху вытянул, а две лодки сзади свободные полощутся. Подняли тревогу, пока народ сбежался, в верхний конец за лодками сбегали, — он укатил. Ребята пешком потом прибежали, рассказывают. Они рыбу с лодки удили, он с ходу две лодки в Катунь спихнул, а сам к ним вскочил и давай ходу: одного поставил посредине лодки, чтобы не стреляли, а потом ребят высадил и сам вниз зашпарил.
Кончил Никита, встал с лавки, а Устя не спросила, а радостно выкрикнула:
— Так он жив остался?..
— Наверно в порогах измололо, с Катунью шутки плохи… А ты чему радуешься? Попадешься такому дьяволу, живьем не уйдешь!..
Видела еще Устя, как пронесли из штаба учительницу.
Учительница цветов нарвала, с цветами к штабу. В то время пороли одного взятого в плен красноармейца, а она в ворота лезет. Увидел Кайгородов, как рявкнет на нее: «Вам чего надо?!» А она наверно с испугу: «Очень интересно…» — «Ах, интересно! Сейчас, попробуйте!..» — Пужнуть для острастки хотел, а та с испуга — хрясть и ручки в сторону. Потом водой отливали… Вот тебе «антиресно»!..
Парфен приехал к Кайгородову, когда тот со стариками гуторил. Крыты были столы браными скатертями, на столе пиво медовое.
— С добычей извернулся?
— Есть маленько, — отвечал Парфен. Кайгородов, вытирая намокшие медом усы:
— Чего ты придумал для алтаишки?
— Утро вечера мудренее, чего-нибудь умыслим!
Когда, пьяные, свалились с лавок, а Кайгородов спал, уткнувшись горбатым носом в ватрушку, Устя из-под лавки вытащила отца на двор. Он, мотая головой, кричал:
— У-у-ст-яя. Э-э-к-к… во-о-ды…
Устя побежала за водой. Возвращаясь, услыхала крики.
«С кем это отец дерется?» — на ходу подумала Устя.
На штабели горбылей, в рваных отрепьях, извиваясь, в синяках и кровоподтеках, визжал Итко. Устя поставила на чурбашку ковшик и плечом оттолкнула отца от горбылей. Итко перевернулся набок и выхаркнул сгусток крови: свежие желтые горбыли, пахнувшие смолью, быстро всосали алые пятна.
Отец оттолкнул ковшик ото рта:
— Отпусти Устька, я е-в-в-о!..
— Садись, садись, пей!..
Отец уселся на чурку и жадно стал глотать воду. Устя оглядывалась на стонущего Итко.
— У этого рубаха не канифасная… Мать, поди, тоже есть?..
Глаза Усти забегали по двору.
«Его за деревню поведут аль в Катунь?..»
Глаза наскочили на самодельную из ножа пику, оставленную у телеги. Отец жадно пил, запрокинув ковшик. Итко стонал. Стон резал Устю: она схватила пику и сунула острием к горбылям.
Устя не видела, как из-под заплывших синяков сверкнули сквозь слезы черные, узкой монгольской прорези, глаза.
Когда наступила темнота, Итко подполз к рогатине. Кони нерасседланные стояли у привязи. Итко перевернулся через тын, нащупал повод чубарой, с другой лошади перекинул сумы с припасами и оторвал от седла привязанное ружье.
За полем Березовки вьются в горы тропы, тропинки, приветливо шумит родная чернь. Каждому дереву радуется Итко. По ночам звенят копыта чубарой. Днями Итко забирается в густые заросли кустарников. Даже ночью объезжает деревни. По горно-лесным тропам едет на север, путь узнает по склонам: северные — голые, южные — сочные, в травах. Для чубарой везде сочные травы, а для Итко густое жирное кобылье молоко и рассыпчатые корни кандыка, саранки, кожунэ. Клочьями висит рубаха. Итко для защиты от царапающих ветвей завертывался, в свиток береста.
На десятый день спустился Итко с Кэчкильского перевала. Внизу зеленела знакомая долина; клокотали волны Чулышмана. Колотилось сердце у Итко раненым рябчиком, кололи глаза даль, выискивая аильный дымок. Внизу на спуске не выдержал Итко, свистнул, ударил чубарую. Подлетела кобыла к рыжим обгорелым лиственницам… С пожарища взлетела стайка птичек. Валялись обгорелые жерди, на пепле зеленели, общипанные ростки ячменя. Итко, привязав кобылицу, несколько раз в раздумьи обошел пепелище. Одиноко лежали оставленные жернова ручной мельницы; отвернул камень: извиваясь, потянулись в землю красные черви…
Итко, оглядываясь на высохшие коровьи шлепки и овечий черный горох, закричал по-звериному: эхо откликнулось в скалах Чулышмана, в нагорьях и покатилось по вершинкам леса.
