Лев Рыжков - Последнее танго в Тегусигальпе
Однако к концу лекции Катя поняла, что анархисты, пожалуй, ни слова не поняли. Скудных познаний в испанском Кате хватило, чтобы догадаться: испанцы оживленно обсуждают ее задницу, ноги, грудь. Все, что угодно, кроме политики партии.
Конечно, случалось, что к ней подкатывал тот или иной анархист. Но Катя никому из них не отвечала взаимностью. Не потому, что была такой строгой и убежденной. Хотя и поэтому тоже.
В глубине души она испытывала слабость к товарищу Педро, статному усатому красавцу, силачу, командиру анархистов. Иногда ей казалось, что Педро замечает знаки внимания с ее стороны. Странно, но товарища Педро Катя хотела даже сейчас, на краю гибели.
«Меня расстреляют через несколько часов, - одернула она себя. - А я о всякой чепухе думаю…»
- На бой кровавый, святой и правый! - запела она. - Марш-марш вперед, рабочий народ…
От мелодии «Варшавянки» мурашки бежали по телу холодной россыпью.
«А ведь расстреляют! - вдруг поняла она. - Завтрашний день - уже без меня».
Ей очень хотелось верить, что там, с той стороны, тоже что-то есть, какая-то жизнь. Об этом, конечно, ничего не говорят. Но, скажем, Ленина ведь считают вечно живым, хотя, казалось бы, умер. Кстати, не исключено, что Катя встретит там и Владимира Ильича. Ведь она умрет геройски. Конечно, великий вождь пролетариата захочет с ней познакомиться. Было бы здорово, конечно.
Впрочем, Катя не может умереть. Ведь Педро рядом. Он сильный. Когда на рассвете с них снимут ошейники, он схватит фашистов, стукнет их лбами, отберет оружие, и с двух рук, по-македонски, откроет огонь. Они вырвутся…
…А в плен к фашистам они попали глупо.
Дисциплина в отряде была та еще. Вернее, не было ее почти совсем. Одно правило, правда, соблюдалось свято. Равноправие. Даже командир обязан был, наравне с рядовыми бойцами, выходить в караул.
Про то, как испанцы стоят на посту - особый разговор. Сигареты в зубах, шутки, прибаутки, чуть ли не семечки. Словно не война вокруг, а праздник какой-то. Фиеста, как у них это называется.
Когда Педро заступил в караул, Катя, не без внутренней борьбы, решила якобы случайно прогуляться по деревне и оказаться рядом с ним. Может, чем и кончится. Разумом Катя понимала всю глупость этой затеи, но молодость брала свое.
Для Педро подоплека Катиной прогулки, похоже, не являлась секретом. Не успели они перекинуться и несколькими словами, как командир отряда облапал ее, стал целовать.
Так их и взяли подкравшиеся фашисты…
…За окном все еще стояла темень. Однако по самому краю неба уже протянулась светлая полоса. Значит, уже скоро…
Загрохотал в замке ключ.
Уже?
Катя решила встретить смерть, как и подобает комсомолке. Она поднялась с гнилой соломы, служившей подстилкой, и запела «Интернационал»
- Вставай, проклятьем заклейменный, - звенел Катин голос под сводами гнусного узилища, - весь мир голодных и рабов…
- Поем, значит? - сказал кто-то на чистом русском языке.
Катя удивилась и прекратила петь.
В каземат вошли два фашиста, один с ружьем, другой с факелом. И какой-то тип в белогвардейской фуражке.
«Гнида! Предатель!» - подумала Катя. Белых тут, в Испании, было много. За фашистов воевали, суки недобитые.
- Кипит наш разум возмущенный! - запела Катя.
- А ну, заткнуться! - закричал белогвардеец.
- …И в смертный бой идти готов!
Белогвардеец отвесил ей болезненную пощечину.
Рванулся на цепи товарищ Педро. Хотя чем он мог помочь?
- Комиссарочка, значит? - Лицо белогвардейца было покрыто шрамами. На верхней губе росли блондинистые усики, изо рта у него несло каким-то смрадом. - Приехала, блядина, комиссарские порядки в Гренаде устанавливать?
- А ты - фашистские, - с ненавистью бросила Катя.
- Ох-ох! Много ты понимаешь! Да мы за свободу русского народа здесь сражаемся, чтоб ты знала.
- Советский народ и так свободен. Ни царь, ни буржуи, ни фашисты ему не нужны.
- Да что б ты, дура полоумная, понимала, - гнусно усмехнулся белогвардеец. - Да я клятву дал, что не умру, пока сто комиссаров с жидами в рот не выебу.
- Мечтать не вредно, - заявила Катя.
- А если я тебя в живых оставлю? - усмехнулся белогвардеец. - Испанцы меня послушаются. А? Как тебе?
- Да пошел ты!
- А ты подумай, комиссарочка. Я ведь не шучу. Обычно я краснопузую сволочь в рот ебу и башку на хуй отстреливаю. Но для тебя сделаю исключение. В живых оставлю. Ну, как?
Кипящая, лютая ненависть кипела в Кате. Какая мразь, какой подонок! Как бы забрать его с собой? Как бы сделать так, чтобы этот недобиток больше не бахвалился?
Решение пришло неожиданно. Следовало только немного подыграть этому нелюдю.
- Хорошо, - сказала Катя. - Я согласна…
- Умная девочка, - загоготал недобиток. - Вот так бы и сразу. Как зовут тебя? Хотя потом расскажешь. Сейчас ротик комиссарский будет немного занят.
Срамной орган недобитка был не по-мужски тонок и, к тому же, крив.
Кате было страшно, но она старалась не подавать вида. Счет ее жизни шел уже не на часы, не на минуты даже, а на секунды. А хоть на миг отодвинуть момент смерти очень хотелось. Съежившись от брезгливости, она приникла губами к белогвардейскому сраму. Нельзя было допустить, чтобы недобиток кончил. Тогда получится, что она, комсомолка Катя, действительно ему отсосала. А этого не может быть.
Вот сейчас. Сейчас…
Катя поняла, что поганый белогвардейский ублюдок окончательно расслабился, и решительно сомкнула зубы на отвердевших, налившихся кровью, хрящах.
Рот тут же залила жаркая соленая кровь. Белогвардеец отшатнулся, закричал и тяжелым, как пудовая гиря, кулаком ударил Катю в лицо.
Но девушка уже ничего не боялась. Она поднялась с коленей и выплюнула в лицо своему мучителю его откушенный хуй.
***Перерывы между галлюцинациями были недолгими. Во время передышек Ирину посещали странные воспоминания.
Так, она неожиданно вспомнила, как Борис Эдмундович вместе с шефом охраны на ее глазах макали в унитаз проворовавшегося директора филиала. Директор был дядькой солидным. Один костюм в три зарплаты референта. Визитер, конечно, испытывал шок от такого с собой обращения. Перед тем, как его стали макать, даже кофе у Ирины попросил этак развязненько.
Унитаз, в который с головой окунали ворюгу, располагался в великолепной, отделанной плитками из китайского фарфора, туалетной комнате, напоминал скорее некий причудливый алхимический сосуд. К его корпусу тянулись загадочного назначения гнутые трубки и змеевики. Сама туалетная ваза была огромна, и походила на бочку. В тот день она была до краев наполнена отталкивающего вида нечистотами, зловоние которых не могли заглушить даже ароматизаторы и благовония.
