Марк Азов - Визит «Джалиты»
Дубцов встал, прошёлся по веранде:
— Вы не хотели бы, Маша, прокатиться на авто?
— Покатайте ребят.
— Все не поместятся. А выбирать?.. Вы же сами говорите — они все равны.
— Хорошо. Только до моря.
Дети смотрели с завистью, как Мария Станиславовна усаживается в автомобиль. Некоторые из них ещё ни разу в жизни не катались «на моторе».
Автомобиль остановился возле каменной лестницы, которая вела к пляжу.
Выйдя из машины, Мария Станиславовна вместе с Дубцовым спустилась к морю.
Здесь Дубцов заговорил откровенно:
— Я не хотел бы, чтобы вы меня путали с Гуровым, Машенька! Мы с ним занимаемся одним и тем же делом, но мы разные люди, и не исключено, что между нами проходит линия фронта.
— Как это понять?
— Достаточно, если вы поймёте: Гурову безразлично, как вы к нему относитесь, а мне — нет.
— Это не помешает вам уехать вместе с Гуровым.
На это Дубцов ничего не сказал, но Мария решила добиться ответа.
— Когда вы уезжаете, Виля, завтра, послезавтра?
— Никто не знает, что будет завтра. Пока идёт война, я буду выполнять свой долг.
— Это не ответ, а отговорка. Вместо правды — красивое слово. «Долг». Папа всегда морщился от подобных выражений: «врачебный долг» и все такое прочее. «В слове „долг“ есть что-то принудительное, — так он говорил. — Я лечу, потому что люблю лечить людей». Но вы же не любите убивать людей. Я знаю, не любите. Вас просто втянуло в этот кровавый водоворот. Вот именно втянуло какой-то безличной силой. Знаете, как солдаты в госпиталях говорят… Мне ведь пришлось поработать в госпитале… Они не говорят, кто их ранил. Они говорят: «ранило». Вот и вас ранило — а говорите «долг».
Они дошли до валуна-«бегемота».
— А вот и «бегемот»! — обрадовался Дубцов. — По-моему, я первый когда-то заметил, что этот камень похож на бегемота.
— Почему вы всё время переводите разговор?
— Потому что это все политика, а вы, сколько я вас помню, всегда смотрели в себя: вокруг война, революция, но вам был интересен только свой внутренний мир.
— А вы уверены, что это так называется, — спросила она, — «внутренний мир»? Может, это была «внутренняя война»? Революция — в душе девочки! А вот вы как раз были пришельцем из того… внешнего мира. Каждый раз, когда вы по старой памяти нас навещали, я видела на вас не только новые звёздочки или шевроны, но какое-то отражение того, что происходит там. Правда, только отражение. Это отражение меня обмануло.
— Насколько помню, я вам никогда не лгал.
— Отражение лгало. Не знаю, как это объяснить… Помните, у нас в гостиной висела картина. Морская баталия. Ночью в неподвижной воде отражаются горящие фрегаты. Тихо. Таинственно. Как свечи, тонущие в черноте рояля. Но ведь на фрегатах горели люди. Живьём! А я любовалась. Пока эти ваши войны и революции не ворвались сюда сами, без вас, без белого кителя и золотых вензелей. С гнойными ранами, газовой гангреной, тифозной горячкой и голодной пеллагрой, пожирающей истощённых детей…
Дубцов молча поглаживал серо-зелёный бок «бегемота».
— А знаете, — сказала Мария, — здесь нашёлся один человек, который предложил мне сбежать от всего этого на коралловые острова. Он даже показывал картинку: зеркальная лагуна, белая яхта…
— Вот кто действительно лгал, как его картинка!
— А вы? Почему вы, Виля, не предлагаете мне помощь? Уж для вас-то найдётся место на пароходе. Почему вы не берете меня с собой?
Наконец-то Мария поставила свой вопрос прямо, без обиняков. Дубцов не мог не ответить, но он не спешил отвечать. Некоторое время они с Марией шли молча вдоль полосы прибоя по космам гниющих водорослей. Волна беспрерывно перекатывала гальку пляжа.
— Никуда вы не уедете, — сказал Дубцов. — Я вырос в вашем доме, уж я-то знаю, если к вам забредала кошка или приблудная грязная собачонка, она меняла все планы семьи: откладывались выезды, переезды… А тем более — больные дети. Вон вы даже на автомобиле не хотели ехать без них.
Она посмотрела на него потемневшими от слез глазами:
— И сейчас не поеду на вашем автомобиле. Мы с вами прощаемся… навсегда.
И пошла вдоль моря по космам гниющих водорослей обратно в санаторий пешком.
Дубцов догонять не стал. Он посмотрел на часы и поспешил к машине.
Подъезжая к городку, он ещё издали заметил над особняком, где размещалась контрразведка, столб дыма.
«Свершилось», — подумал Дубцов и прибавил скорость. Действительно, солдаты выносили из дверей особняка папки с делами и жгли их во дворе.
Гуров в своём кабинете тоже поспешно перебирал бумаги: одни совал в портфель, другие швырял в камин, в котором тоже пылал огонь.
— Красные полностью овладели перешейками, — сообщил он Дубцову, — взяли Перекоп, Чонгар, прорвали Ющуньские позиции и наступают на Джанкой. Врангель подписал приказ отходить к портам Крыма.
ПАРОХОДЫ НАДО ВЕРНУТЬ
У ворот Феодосийского порта казачья цепь сдерживала толпу беженцев. Некоторые из них уже давно ждали погрузки и сидели на чемоданах, баулах, тюках с подушками. Закусывали разными припасами из кошёлок с торчащими бутылями молока.
Какие-то господа наседали на казачьего офицера, который дежурил у пулемёта, повёрнутого рыльцем к толпе.
— Почему вы не берете людей?
— Неслыханно! Люди ночуют на пристани.
— Чего вы ждёте? Большевиков?!
Офицер с трудом их перекрикивал:
— Господа! Все уедут, господа! Но сперва — грузы.
Решётчатая ограда порта сменялась красной кирпичной стеной, над которой торчали ржавые железные буквы вывески: «Слесарные мастерские Феодосийского порта».
Внутри царило запустение, с балок потолка свешивались закопчённые бороды паутины.
Один слесарь лениво водил рашпилем, извлекая из железа звук, от которого болят зубы. У других станков и верстаков никого не было: обед. Четверо сидели в закутке среди железного хлама, уминали из одного чугунка толчёную картошку.
— Ты бы, Денис Петрович, туда сметанки запустил, — говорил один из них, заглядывая в чугунок, — хотя бы для конспирации.
— Ешьте, товарищ Радчук, что дают. Мы вас слушаем, товарищ Баранов!
— Решение Крымревкома, — сказал Баранов, — суда не выпускать, сорвать белым эвакуацию, а значит, и вывоз продовольствия.
— Можно песочку в золотники, а можно и масло выпустить, — посоветовал Радчук.
— Кустарщина. — Баранов взял горбушку хлеба и стал натирать её чесноком.
Четвёртый отложил ложку, достал чернильный карандаш, послюнил и что-то отметил на клочке бумаги. На его нижней губе от чернильного карандаша отпечаталась лиловая риска. Только по этой риске, пожалуй, и можно было узнать обросшего седоватой щетиной Степанова-Грузчика. Уполномоченный ВЧК по Крыму переправился позапрошлой ночью из Новороссийска на катере «Аджибей», доставившем боеприпасы и оружие партизанам для решающей схватки с белыми.
