Уилбур Смит - Время умирать
А чтобы лев чувствовал себя в еще большей безопасности, он устроил скрадок на другом берегу сухого русла в развилке большого тикового дерева. Скрадок представлял собой деревянную платформу, располагающуюся в пятнадцати футах над землей. Оттуда им было прекрасно видно покрытое белым песком сухое русло.
Шон не стал убирать всю траву вокруг дерева с приманкой. Он хотел, чтобы лев мог чувствовать себя спокойно. Он всего-навсего проделал узкий, шириной с туловище льва, проход в траве для наблюдения.
— Если он появится, то тебе, Капо, придется дожидаться, пока он не встанет на задние лапы, чтобы дотянуться до приманки, — объяснял Шон, когда они забрались в укрытие около часа дня, чтобы караулить льва на протяжении всего долгого сонного дня.
Шон позволил Клодии прихватить с собой книжку в мягкой обложке — роман Карен Бликсен «Из Африки», чтобы ожидание не было для нее таким мучительным.
— Только предупреждаю, не вздумайте шелестеть страницами, — предостерег он.
Львицы и львята появились довольно рано. К этому времени они уже так привыкли кормиться от приманки, что выходили из зарослей без малейших колебаний. Сначала они приблизились к новой приманке посреди заросшей травой поляны и жадно обнюхали ее. Обе львицы попробовали было достать до нее, но туша висела слишком высоко.
Все последние несколько дней глаза молодой львицы болели и гноились от попавшего в них в результате выстрела Шона речного песка. Все эти дни по ее щекам катились слезы, а веки распухли и воспалились, но теперь они уже постепенно заживали и очищались, опухлость спадала и лишь в уголках глаз виднелись желтые комочки гноя.
Через некоторое время они оставили попытки добраться до туши и повели своих львят по речному берегу к старой зловонной приманке.
Из своего укрытия они слышали как в пятистах метрах от них прайд, рыча и ворча, разделывается с остатками туши, но через некоторое время эти звуки стихли. Очевидно, львицы наконец насытились и улеглись в тенечке отдохнуть.
За полчаса до захода солнца несильный, но горячий ветерок, дувший почти весь день, внезапно стих, и на вельд опустился характерный африканский вечер. Редкие, остававшиеся на деревьях с зимы сухие листья были неподвижны, на поляне на другом берегу не шевелилась ни единая травинка, и даже густые заросли папируса, окаймляющие берег, перестали, как обычно, кивать и пригибаться и как будто застыли, прислушиваясь к чему-то. Стояла такая тишина, что Клодия оторвалась от книги, а потом и вовсе осторожно закрыла ее и сидела, прислушиваясь к абсолютной тишине.
И в этот момент на другом берегу коротко подал голос какой-то зверек — тревожный звук, прозвучавший так отчетливо и громко, что Клодия невольно вздрогнула. И тут же почувствовала легкое прикосновение Шона к бедру — предупреждение — и услышала, как часто и тяжело дышит отец, будто он только что закончил долгий и трудный подъем.
Теперь тишина приобрела какой-то зловещий оттенок, как будто окружающий мир затаил дыхание. Затем она услышала, как отец делает негромкий выдох, и искоса взглянула на него. На лице у него застыло восторженное выражение, как у юноши, преклонившего колени перед святым причастием. Господи, подумала она, какой же он все-таки симпатичный. Если не считать серебрящихся висков, он выглядел куда моложе своих лет, такой загорелый, изящный и ловкий. Пока еще не было заметно никаких внешних признаков того, что его собственное тело предало его, уничтожая самое себя изнутри.
Его возбуждение было заразительно, и она почувствовала, как и ее кровь быстрее заструилась по жилам, подгоняемая учащенными ударами сердца. Клодия медленно повернула голову, чтобы проследить за взглядом отца. Он смотрел куда-то направо, на другой берег — туда, где деревья заканчивались и начиналась поляна.
Единственным живым существом там была серая, отдаленно напоминающая попугая птица, устроившаяся на верхушке куста. Шон как-то говорил ей, что это серый лури — знаменитая птица-отгонялка, которая своим пронзительным криком, спугивающим добычу, порой доводила охотников до отчаяния. Вот и сейчас она принялась орать «Уйди-уйди!». В то же время она изгибала голову, стараясь разглядеть что-то в высокой траве под кустом, на котором сидела.
— Он идет. Птица его видит, — прошептал Шон в каких-то нескольких дюймах от ее уха и Клодия принялась напряженно искать взглядом, сама не зная, что именно.
— Вон там, в траве, — снова шепнул Шон, и она наконец сумела заметить движение. Верхушки стеблей дрожали и наклонялись — едва заметное скрытное движение какого-то животного по поляне к берегу. А потом трава снова застыла в неподвижности. Все это очень напоминало движение большого лосося в неподвижном пруду — самого его не видно, и лишь на поверхности воды остается след его движения под водой.
Всякое движение прекратилось на долгие несколько минут.
— Он прислушивается и принюхивается, — пояснил Шон. Она никогда не думала, что он способен проявить такую эмоцию, как возбуждение, но сейчас почувствовала, насколько его шепот хрипл и сдавлен.
В траве снова стало заметно какое-то движение, и, судя по колышущимся стеблям, целью его было дерево с приманкой. Отец негромко перевел дыхание, и в то же мгновение Шон снова предостерегающе коснулся ее. Возможно, он и на сей раз собирался лишь коснуться ее бедра, но вместо этого его пальцы сомкнулись на нем.
Его прикосновение оказалось для нее настоящим потрясением, которое лишь усилилось оттого, что как раз в этот момент она в первый раз увидела льва. Он как раз миновал брешь в зарослях травы, протоптанную львицами, и Клодия наконец увидела верхнюю часть его головы, густую темную кудрявую гриву, покачивающуюся в такт его медленным величественным шагам, и на мгновение даже успела заметить, как из-под гривы блеснули его желтые глаза.
До сих пор ей еще в жизни не приходилось видеть столь грозное и величественное создание. Хотя она видела его лишь кратчайшее мгновение и он почти тут же снова скрылся в траве, но и это мимолетное зрелище совершенно потрясло ее, а тут еще и рука Шона продолжала как ни в чем не бывало лежать на ее бедре.
В этот момент она вдруг с удивлением осознала, что охвачена сексуальным возбуждением. В нижней части живота вдруг все напряглось, она почувствовала, как внезапно затвердевшие соски упираются в хлопчатобумажную ткань футболки, а в промежности разливается тепло. Она почувствовала почти непреодолимое желание расслабиться и развести бедра, пропуская туда пальцы Шона, даже несмотря на то, что потом остаток жизни будет чувствовать себя грешницей. Если бы ее попросили описать человеческое существо, которое больше всего на свете оскорбляет ее и выводит из себя, то под него лучше всего подходил бы именно Шон. Она знала, что прояви она хоть малейшую уязвимость, он безжалостно воспользовался бы этим. «А ведь он мне даже не нравится», — в отчаянии убеждала она себя. И, тем не менее, ноги ее дрожали — он наверняка чувствовал это. — а тело словно оцепенело, не в состоянии шевельнуться.
