Владимир Саксонов - Искатель. 1963. Выпуск №2
Я здорово ударился — так, что сразу и встать не смог, а Сахаров уже подставлял плечо.
— Ну-ка, хватайся. Давай руку!
И смотрел на меня тревожно.
— Больно? Подняться сможешь? Давай понесу!
— Дай-ка лопату, — сказал я, потирая скулу. — На кой черт мы здесь без лопат?
Горело; трещало, шипело вокруг. Мы как-то вдруг сразу остались одни. Где остальные ребята?
Он подал мне лопату. Я оперся на нее, попробовал встать… Ничего. Больно, но идти можно.
— Знаешь, я сам…
Он вздохнул разочарованно.
— Хотя нет, — сказал я. — Не смогу. Думал, что смогу, но я ее вывихнул, кажется. Если ты…
— «Смогу, не смогу!» — заорал он. — Лезь на спину ко мне, ну? Герой! Сжаришься тут с тобой!
Он, кажется, радовался. Ладно. Я взгромоздился ему на спину и покрепче обхватил за шею, с удовольствием чувствуя, как он зашатался, расставляя ноги.
Сахаров шагнул раз, другой, пятый…
— Стой!
Он остановился.
Я разжал руки, встал рядом. Потом прошел вперед шага три и обернулся.
— Можешь дать мне по морде. Имеешь полное право. Видишь: сам могу идти. Сразу мог.
Подло я себя чувствовал.
Сахаров молча обошел меня и двинулся дальше. Я — за ним.
Больше не разговаривали. Пока искали своих, я все думал: год живешь с человеком в одном кубрике и считаешь, понял его, знаешь, как свои пять пальцев, а потом вдруг оказывается, что ничего ты не понимал.
Обед нам привезли в походной кухне. Ели торопливо, молча.
Потом Воронов послал меня и Леху в разведку. Он так и сказал: «В разведку». Нам надо было обогнуть горящий лес и посмотреть, не идет ли огонь и в другую сторону — против ветра. Как это может быть — против ветра, я не понимал, но приказы не обсуждаются, а выполняются.
До сих пор я видел пожар там, где мне приказывали копать, а теперь, когда мы с Лехой шли в разведку — то шли, то бежали и, выдыхаясь, опять шли, — понял, что не видел ничего. Перед нами разворачивался весь бой с огнем: цепи юнг, мокрые от пота тельняшки, жаркие, в копоти лица и лопаты, лопаты, лопаты… Никогда не думал, что в нашей школе столько лопат! Рота боцманов, рота рулевых, рота мотористов… Гул огня, треск, пальба в лесу и — почти никаких голосов. Огонь окружали.
А когда мы вышли к тому месту, где не было ни одного человека, а лес горел — огонь шел все-таки против ветра! — нам обоим стало страшно оттого, что здесь никого нет. И мы решили, что я хоть один начну копать канаву, а Леха вернется, доложит Воронову и приведет наших сюда.
Я копал и все посматривал на лес впереди: не мог понять, почему же огонь идет и против ветра. Потом понял. По дыму, по искрам видно было, как вихрится горячий воздух там, в самом пекле, и как огонь, прежде чем рвануться по ветру, успевает лизнуть траву, кустарник с противоположной стороны.
…Ночью пожар шел уже на убыль, но стало еще жарче, воздух так погорячел, что казалось, кожа на лице лопнет — ведь ночью воздух влажнее.
Был момент, когда я почувствовал, что не смогу больше сделать ни одного шага, ни разу не подниму лопату. Я разогнулся и, почти ничего не понимая, смотрел на пляшущие тени, отсветы, всполохи огня, на огненные ветви, летящие в воздухе, — днем они не были так заметны. И все так же, толком не соображая, что происходит, увидел, как одна такая ветвь, большая, раскаленная, сыпля искры, медленно упала на Вадика. У него застряла лопата. Он долго выдергивал ее из земли и все никак не мог выдернуть.
В следующую секунду я бежал туда, но меня опередили: из огня с Вадиком на руках выходил Астахов, а Пестов шел рядом и спокойно сбивал со спины друга тлеющие клочья тельняшки. Они и здесь были вместе.
Вадика отправили в санчасть.
Когда начало светать, мы сидели на краю глубокого рва, похожего на окоп. От обугленной стены леса тянуло горелым. Пахло горьким дымом, землей. Было тихо.
Уткнувшись лицом в колени, на дне рва спал какой-то юнга. Никто его не будил.
— Знаешь, какие Вадик стихи написал! — сказал я Юрке.
Железнов удивился:
— При чем тут стихи?
— Таких я еще в жизни не слышал! Понял?
Юрка не ответил.
Я вдруг разозлился — не знаю, что на меня наскочило, но молчать было невтерпеж. Рядом маячил необычно молчаливый Сахаров.
— А, спаситель…
— Что? — не понял Леха.
Я обрадовался. Стал рассказывать, как тащил меня Сахаров, как старался. Расписывал вовсю, но хоть бы кто улыбнулся! Юрка выслушал, спросил:
— Ну, стукнул он тебя?
— Нет, в том-то и, дело, что…
— А зря! — прервал Железнов. — Я бы на его месте стукнул.
XVII
Шинель на себя, шинель под себя. А под голову — вещевой мешок. Слышно, как за бортом всплескивает море.
В черном стекле иллюминатора продолговато отражается синее полушарие плафона. Мелко-мелко дрожит переборка: идем «полным». К утру будем на Большой земле.
По железному трапу гулко протопали чьи-то ботинки. Вошел матрос, прислушался — вроде спим. Быстро разделся, лег, зевнул.
За бортом ухает, всплескивает, вздыхает море.
А шумели сосны…
Последние три дня мы жили в учебном корпусе: в школу прибыли юнги нового набора. Совсем пацаны… Строем они ходить не умели. Со стороны посмотришь, как гусеница ползет: по спине от головы до хвоста — волна за волной. Так бывает, когда в строю все время сбиваются, «тянут» ногу.
Салаги!.. Шинели на них топорщатся, бескозырки сползают на уши. А ремни и ленточки они получили сразу. И поселились в готовые, обжитые кубрики. Таращились: «Неужели вы все это сами построили?..»
Конечно, сами. Что и говорить, на корабли мы придем не простыми новобранцами — ведь какую школу окончили!..
Вызывал меня Авраамов. На второй день после того, как сдали экзамены. Я пришел, доложил, как положено. Капитан первого ранга стоял у окна, и я узнал кусок чистого голубого неба, над теми же верхушками сосен. Солнце светило прямо в окно, горело на погонах Авраамова. А лицо его сначала было видно плохо — только седые бакенбарды.
— Садитесь, — предложил Авраамов.
Он и сам сел за письменный стол — напротив, начал расспрашивать о службе. Я, отвечая, все посматривал то на его погоны, то на модель эсминца (ее я тоже узнал) в шкафу. Это была модель современного эсминца — внука того первого русского эскадренного миноносца «Новик», которым командовал сидевший передо мной человек. Как все связано!
Я понимал теперь, почему около года назад, в этом же кабинете капитан второго ранга Иванов говорил мне об адмирале Ушакове, о матросах революционного крейсера «Аврора» и о тех, моряках, которые вчера обороняли, а завтра будут освобождать Севастополь, Одессу…
Авраамов сказал, что, как отличник учебы, я могу доложить командованию школы, где бы хотел служить дальше, — мое желание будет учтено. Тут он достал синюю папку с тесемочками: «Н-но…» И я уже знал, о чем пойдет речь. «Но, — сказал Авраамов, — Иванов, сдавая дела, оставил мне и сей документ». И протянул рапорт мне: мол, почитайте…
Не только бакенбарды — брови у капитана первого ранга тоже были седые. А глаза темные. Сухие, очень чистые пальцы оскорбленно постукивали по стеклу на столе.
— Это можно порвать, — сказал я. — Если бы я теперь встретил Иванова…
— Капитан второго ранга Иванов, — прервал меня Авраамов, — погиб смертью храбрых.
Я встал, комкая в кулаке рапорт:
— Разрешите обратиться с просьбой?
— Да.
— Прошу списать меня на боевой корабль!
Авраамов тоже встал.
— Добро. — Он кивнул, внимательно, словно узнавая, глядя на меня.
— Разрешите вопрос?
— На каком флоте погиб капитан второго ранга Иванов?
— На Северном.
— Прошу списать меня на Северный флот.
— Добро, — повторил Авраамов. И протянул мне руку. — Попутного ветра!
…Вон Леха вздохнул. Юрка ворочается. А один встал, Сахаров. Накинул шинель на плечи, чиркнул спичкой и полез по трапу наверх — покурить.
— Ребята, а я ведь писал рапорт!
Юрка не понял.
— Какой рапорт?
— Тогда… Иванову. Что хочу быть летчиком.
— А… — сказал Юрка. — Ерунда все это.
— Детство, — подтвердил Леха.
Детство, правильно.
Нас троих списали на Северный флот, Сахарова — на Черноморский, а Вадика — на Балтику. У каждого впереди — свой корабль.
А еще сегодня — ведь это было сегодня! — мы закинули за плечи вещевые мешки и последний раз оглянулись на площадь около учебного корпуса. Юрка сказал: «А с Василь Петровичем так и не попрощались толком…»
Мы не видели его последние дни: у Воронова была уже новая смена. Служба, все ясно! Но он как-то сразу о нас позабыл…
— Ну, пошли? — сказал Леха.
…Сахаров возвращается. Кашляет — накурился.
А фронт, пока мы учились, далеко ушел от Волги, далеко!.. Но хватило войны и на нашу долю.
