Владимир Саксонов - Искатель. 1963. Выпуск №2
— Может, она была треснута? — спрашивает Сахаров.
Вот тип!
— А может, вы думаете, я состояния шлюпки не знаю? — Мичман вытягивает из кармана часы. — Перекур! Пять минут, как раз к обеду вернемся. — И щелкает крышкой.
— Ничего себе! — говорит Леха. — Уже обед!
Кашин раскладывает на валуне китель и поясняет:
— Земля-то вертится!
А по-моему, она качается. Колени дрожат. Я опускаюсь на песок и вижу, как ребята один за другим валятся рядом, блаженно распрямляя горящие ладони.
Дымное, сверкающее, огромное качается перед нами море.
И только Юрка стоит. Смотрит на море. Совсем не исподлобья. И складки у него на переносице нет…
XVI
— Не служба, а малина! — сказал я.
— Черника, — серьезно поправил Вадик.
Мы сидели у костра и варили в миске варенье из черники. Мы были «дневальными у шлюпок». На Горелом озере… Бывают и такие наряды!
Чернику я собрал на небольшом островке. Вот он, его отсюда видно. Сходил туда на шлюпке — и все.
— Нет, а сахару маловато, — сказал Вадик.
— Съедим и так…
Вадик подобрал ноги, положил на колени подбородок и лупоглазо уставился в одну точку. Потом достал из кармана огрызок карандаша. Еще посидел. Стал что-то писать в тетрадке по радиотехнике.
«Сочиняет», — заскучал я. Если человек сочиняет, с ним не разговоришься…
Зато я первый услышал, как слева, где тропинка, зашелестели кусты, увидел мелькающее в листве платье и желтый сарафан.
Передо мной стояла яркая синеглазая женщина — жена одного из старших офицеров.
— Нельзя ли нам перебраться на остров, за черникой? Она сделала испуганные глаза и улыбнулась.
А чуть позади стояла Наташа.
— Можно! — сказал я, стараясь не задохнуться…
Оглянулся на Вадика. Он сочинял…
— Пожалуйста. Вот к этой шлюпке!
Они подходили. Я слышал. А посмотреть не смел.
— Я не упаду? — спросила жена офицера. — Будьте любезны, дайте мне руку! Спасибо… Ой!..
Наташа сошла сама. Дочь Авраамова! Так… Весла в уключинах, все в порядке. Я оглянулся еще раз. Вадик — сочинял!..
— Как быстро гребете! — щебетала яркая женщина. — Это вы здесь научились?
— Здесь. Наташа молчала.
Я очень хотел посмотреть на нее — и не мог: не решался. Хоть бы спросила о чем-нибудь! Ведь островок скоро — шлюпка идет быстро. Гребок. Еще гребок…
Я посмотрел. Навсегда, на всю жизнь запомню то, что увидел.
Ее серые глаза. Оказывается, они вовсе не голубые! Почему-то после того вальса я думал, что они голубые. И маленький розовый шрам на щеке, И ее пальцы, заплетающие косу. И еще — длинную, совсем свежую царапину у нее на ноге, ниже колена.
Островок надвигался. Теперь надо было лихо «ошвартоваться». Я оглянулся, прикинув расстояние до берега. Сделал последний рывок веслами. Встал на банку, разматывая пеньковый конец, вплетенный в рым на носу шлюпки. Предупредил:
— Может качнуть, держитесь! И прыгнул.
— Ах!.. — вскрикнула яркая женщина. Чудачка она! Чего ахать? Я подтягивал шлюпку.
— Вы за нами приедете?
— Обязательно. Когда?
— Ну-у, — женщина переглянулась с Наташей, — через часик?
— Да.
Вот и голос ее услышал.
— Добро! — сказал я.
Теперь можно было не грести, а просто опускать весла в воду и смотреть, как они уходят в лес. Смотреть на желтый сарафан Наташи, на ее косы…
И она оглянулась!
Жаль, что я не имею права объявлять благодарность старшине роты. Трех благодарностей ему мало за назначение в такой наряд! Я только не знал, что делать весь этот час. Как его переждать? Вернуться туда, где в траве валяется миска из-под черничного варенья, а Вадик сочиняет стихи, было невозможно.
Я стал кружить по озеру.
…Они вернулись с полными корзинками черники. Так аккуратно, ягодка к ягодке, никто из ребят не собирал: у нас всегда оказывалось полно листьев.
Конечно, это было чудом, но все повторялось. Даже больше: я посмотрел на Наташу четыре раза. И три раза у нее дрожали ресницы, а на четвертый наши взгляды встретились.
А потом они ушли. Наташа, прощаясь, улыбнулась мне.
Если бы она пришла еще раз! Ну что ей стоит! Ведь свободный человек… Я бы рассказал ей, почему это озеро называют Горелым. Оно огромное, извилистое, и по берегам его, говорят, однажды сильно горел лес.
Я бы рассказал ей, какой рассвет был сегодня на озере. Вон в той стороне редкие стволы сосен чернели на бледно-зеленом небе. А над водой еще мигали звезды.
Мне даже хотелось разбудить Вадика — он похрапывал в палатке.
— Правда, ведь обидно, что у человека именно в эти часы самый крепкий сон? — спросила Наташа, наклоняясь над бортом и опуская в воду ладошку.
Она вернулась. И опять сидела на корме шлюпки. А я перестал грести, потому что увидел, как сползает ее коса, — вот-вот упадет в воду, — хотел подхватить ее.
В руке у меня хрустнула ветка. Я посмотрел на Вадика, вздохнул.
— Все сочиняешь?
— Угу.
— Я тоже. Мне такое пригрезилось… Будто перевозил я на шлюпке… Ладно, почитай, что там у тебя!
Вадик встал.
Мы первую любовь узнаем позже,
Чем первое ранение в бою!..
Он вдруг замолчал, поднял голову. Прерывистый ноющий звук наползал на остров.
— «Юнкерс»?
— Кажется. Ты его не видишь?
— Нет, — ответил Вадик.
Мы говорили спокойно, как будто о черничном варенье. Потому что обоим не верилось: такой день, такой покой — и вдруг «Юнкерс»…
— Смотри-ка, — негромко сказал Вадик.
Но я и сам увидел: торопливые жирные клубы дыма поднимались над лесом за островом — на противоположном берегу озера.
— Лес горит! Зажигалки?
— Наверное. Вот что, Вадик. Я побегу в роту, я быстрей добегу, а ты здесь… Понял?
— Так точно, — сказал Вадик.
Когда, задыхаясь, я выскочил на дорогу, по ней уже бежали юнги. В тельняшках, с лопатами. Вот и наши радисты.
— А Василевский где? — остановился Воронов.
— У шлюпок. Там безопасно. Горит на западном берегу, я видел.
— Безопасно! Видел! А ветер какой? Юго-западный, зюйд-вест, черт подери, соображать надо!.. Огонь туда и пойдет. Бегом на место!..
— Есть!
— Стой! — крикнул старшина. — Бери лопату у баталерки и давай вместе со всеми, а туда я других пошлю.
…Мы выбежали на поляну.
— Здесь копать! — приказал Воронов. — Цепью становись. Быстро!
Цепь пересекла поляну почти посередине. А метрах в пятидесяти от нас горел лес.
Земля поддавалась туго — пружинила. Сверху густая трава, снизу — галька. Я копал, видел мелькающую лопату, дерн, комья земли. Отшвыривая их, разгибался, поднимал голову…
Неподалеку, прямо передо мной, стояла сосна. Она стояла отдельно от леса, будто вышла на поляну показаться: «Вот я какая!» Прямая, выстреленная к небу, как мачта. За нею все полыхало, чернело, падало…
Она стояла. А жара становилась невыносимой, воздух — таким горячим, что боязно было вдыхать его всей грудью. Я копал и косился: стоит моя сосна! Подумал, поверил: «Не загорится», — и тут же увидел, как ее снизу охватило кольцо пламени; оно кинулось вверх по стволу — все быстрее, стремительней, и вдруг жарко — вся разом — вспыхнула крона.
Я кричал что-то, задыхался, плакал — от дыма. И видел блестящую лопату, комья земли. И кольца пламени на сосновых стволах. И пороховые кроны.
Сосны погибали как живые.
— Пожар погасим — на трое суток посажу! — закричал на кого-то Воронов. — Черенок сломал! На кой черт ты здесь нужен без лопаты? Трое суток, ясно?
Мне не разглядеть было, кто там сломал черенок, а жаль: я бы ему тоже сказал пару слов. Копать не научился, сачок несчастный!.. А ветер — зюйд-вест, и огонь идет на школу. Не на лес — на нашу школу был налет! Огонь идет, чтобы сожрать наши кубрики, все, что мы построили. Огню надо дорогу пересечь, а какой-то обормот сломал лопату!
Поляну пересек ров, глубокий, как окоп полного профиля, только шире. Теперь огню здесь не пройти. А слева, справа?
Мы опять бежали, продирались через кусты, дым, гарь на новое место. Снова копали.
— Полундра! Сзади горит!
Огонь был опытным врагом. Наступал, не давая нам передышки. На этот раз он ударил по нашему флангу и кинулся в обход.
— За мной! — крикнул Воронов.
Стало так дымно, совсем ничего нельзя было разглядеть, и я споткнулся, упал, а через меня, больно стукнув по скуле ботинком, перелетел кто-то и шлепнулся впереди.
Встал ругаясь:
— Предупреждал бы, что ложишься!
Я узнал голос Сахарова.
Дым на минуту рассеялся, и он увидал меня:
— Что с ногой? Идти можешь?
Я здорово ударился — так, что сразу и встать не смог, а Сахаров уже подставлял плечо.
