Виктор Топоров - Приключения 1990
Незнакомец улыбнулся. Собственно, именно те черты, которые нарушали правильность его лица, подчеркивали насмешливую гордыню, с которой он глядел на камни, цветы и особенно на одинокого человека, стоявшего перед ним.
— Что вам нужно? — крикнул Тернбул.
— Мне нужен ты, Джимми, — отвечал эксцентричный незнакомец, спрыгивая прямо на газон. Приземлившись, он подпрыгнул как резиновый мячик и застыл на месте, расставив ноги. Теперь Тернбул разглядел еще три вещи: на поясе у пришельца висел страшноватый нож, коричневые ноги были босыми, глаза ярко сверкали, но были бесцветными.
— Прости, я не во фраке, — сказал незнакомец, — сам понимаешь, мотор, то-се, перепачкаешься...
— Знаете что, — сказал Тернбул, сжимая в карманах кулаки, — я привык разговаривать с сумасшедшими тут, в саду, но из-за стены им лезть не советую, а уж тем более — падать с неба.
— Ай-ай-яй! — сказал незнакомец. — Ты же сам перелез через эту стену, Джим.
— Что вам нужно? — снова спросил Тернбул.
— Нам обоим нужно одно и то же, — серьезно сказал пришелец. — Нам нужен мятеж.
Тернбул посмотрел на пламенное небо и мечущиеся деревья, повторяя про себя слово, так хорошо выражавшее и то, что творилось в его душе, и то, что творилось в природе. Повторяя его, он неизвестно почему очутился на стене, рядом с пришельцем. Когда же тот молча подтянул за веревку маленький самолет, он сказал:
— Я не могу оставить тут Эвана.
— Мы свергнем папу и королей, — сказал незнакомец, — стоит ли брать его на такое дело?
Сам не заметив как, Тернбул оказался в самолете, и они взлетели вверх.
— Мятежники слабо замахивались, — говорил человек в красном платке, — просто школьники из младших классов, лезущие на старшеклассников!.. Да, вот истинная цена этим цареубийствам и французским революциям. Кто посмел до сих пор замахнуться на учителя?
— Кого вы называете учителем? — спросил Тернбул.
— Сам знаешь, — отвечал странный пришелец, взглянув в гневное небо.
Небо это становилось все ярче и ярче, словно то был не закат, а рассвет; но земля становилась все темнее. Больница и сад казались отсюда смешными и какими-то детскими; краски их быстро выцветали. Багрянец роз и георгинов стал лиловатой синевою, золото дорожек — темной бронзой. Когда самолет поднялся настолько, что исчезло все, кроме крохотных светящихся точек, рубиновый свет небес неистовствовал кругом, словно море Дионисова напитка. Внизу тускло светили упавшие звезды гаснущего разума, вверху бились знамена свободы и мятежа.
По-видимому, незнакомец умел читать мысли, ибо он сказал именно то, о чем подумал было Тернбул.
— Правда, как будто все перевернулось? То-то и хорошо здесь, в небе — все вверх дном! Летишь, летишь вверх к утренней звезде — и вдруг поймешь, что ты на нее падаешь. Ныряешь поглубже в небо — и поймешь, что ты вознесся. Мир только тем и хорош, что в нем нет ни верха, ни низа.
Тернбул молчал, и он продолжал свою речь.
— В небе и узнаешь мятеж, настоящий мятеж. Все высокое тонет внизу, все большое становится маленьким. На свете есть только одна небесная радость — с о м н е н и е.
Тернбул по-прежнему молчал, и незнакомец спросил его:
— Значит, твой Макиэн тебя обратил?
— Обратил?! — вскричал Тернбул. — Да почему? Мы с ним знакомы один месяц, и я ничем...
— Христианство — странная штука, — задумчиво сказал незнакомец с раздвоенным подбородком, легко облокачиваясь на руль. — Ты и не заметишь, как размякнешь... собственно, ты и не заметил.
— Я атеист, — сдавленным голосом проговорил Тернбул. — Я всегда был атеистом. Да побойтесь вы Бога!
— Я не боюсь Его, — сказал незнакомец.
Тернбул сплюнул в окошко; незнакомец продолжал:
— А жаль, мы очень на тебя рассчитывали... Умны они, гады, особенно такие дураки, как твой Макиэн.
— Да ничего я от него не набрался! — заорал Тернбул. — Если я так плох, куда вы меня везете?
— Я везу тебя, — отвечал незнакомец, — чтобы показать последний мятеж. Тот самый, о котором ты мечтал, разгуливая вон там и размахивая от ярости руками.
Аэроплан рванулся вниз, словно человек, нырнувший в воду, и Тернбул увидел внизу хорошо знакомые места. Гнев заката утих, небо потемнело, слабые уличные огни освещали собор святого Павла. Да, собор еще стоял, но крест лежал рядом, на земле.
— Прибыли в самое время, — сказал пилот. — Сбили уже, молодцы! Мятежники все больше люди простые, для них это — добрый знак.
— Конечно. — сказал Тернбул без особого пыла.
— Я думал, — сказал незнакомец, — тебе приятно видеть, что молитва твоя исполнилась. Прости, конечно, за такое слово.
— Ладно, чего уж там! — отвечал Тернбул.
Самолет поднимался снова, и теперь внизу что-то ярко сверкало. Ледгэйт-хилл изменился мало, если не считать креста, но другие районы кишели людьми. Когда же Тернбул с птичьего полета увидел почти весь Лондон, опьяняющий дух мятежа ударил ему в голову.
— Неужели восстал весь народ? — спросил он, едва дыша. — Неужели все бедные за нас?
Незнакомец пожал плечами.
— Сознательные, конечно, — сказал он. — Были кой-какие предместья... да вот, над одним мы пролетаем.
Тернбул посмотрел туда и увидел яркий свет. Тихие кварталы предместья пылали, словно прерия, охваченная пожаром.
— Что с ними поделаешь, трущобы... — сказал незнакомец. — Понимаешь, эти людишки слишком измотаны и слабы для мятежа. Мешали нам.
— Вы их сжигаете? — тихо спросил Тернбул.
— Просто как, а? — усмехнулся незнакомец. — Только подумать, сколько было хлопот и разговоров, как помочь этим... бедным. А на что они сдались? На что они будущему? Вместо них придут новые, счастливые поколения.
— Разрешите мне сказать. — не сразу выговорил Тернбул, — что это мне не нравится.
— Разреши и мне, — усмехнулся незнакомец, — сказать, что мне не нравится мистер Эван Макиэн.
Тонкий душою скептик почему-то не обиделся, даже не ответил — он мучительно думал о чем-то, пока не произнес:
— Нет. Мне кажется, не друг мой заразил меня такими взглядами. Мне кажется, я и раньше сказал бы то же самое. У этих людей есть свои права.
— Права! — неописуемым голосом повторил незнакомец. — Ах, права! А может быть, и души?
— У них есть жизнь, — серьезно отвечал Тернбул, — с меня и этого хватит. Мне казалось, вы признаете жизнь священной.
— Еще бы! — в каком-то восторге воскликнул его собеседник. — Ж и з н ь священна, отдельные жизни — ни в коей мере! Мы именно улучшаем жизнь, уничтожая слабых. Можешь ли ты, свободомыслящий, отыскать здесь ошибку?
