Сергей Заяицкий - Красавица с острова Люлю
— Как он попал сюда? — спросил его Ламуль.
— Кто?
— Глухонемой бразилец!
— Сеньор изволит бредить?
Ламуль обернулся. Никакого бразильца уже не было.
— Да он только что стоял вон там.
— Там стоял матрос Джим и никого больше…
Ламуль не стал спорить.
— Почему нас запихали вместе с матросами?
Галавотти слегка смутился.
— Оказалось, что на «Агнессе» нельзя возить пассажиров… Приходится выдавать нас за матросов… Только для Колумба капитан Пэдж решил сделать исключение!
— Да ведь он такой же Колумб, как я Шекспир…
— А что ж, сеньор. Чем вы не Шекспир! Я сам однажды сошел за Шекспира. Пришлось! В Сантафе де Боота давали Отелло… Какой-то разиня заорал автора, и все подхватили… Ну, директор уговорил меня выйти и раскланяться… Еще вдобавок объявил, что Отелло в припадке ревности отгрыз мне ногу… Публика от восторга едва не разнесла театр… Меня закидали золотыми монетами…
— Так, значит, с нами… — прервал его Ламуль.
— …не будут очень церемониться, сеньор… Но если будет ветер, мы доедем в какой-нибудь месяц.
— А если ветра не будет?
— Ну, тогда, сеньор… У капитана Пэджа вместо легких кузнечные меха, но и он не раздует парусов!
— Покойной ночи!
Галавотти исчез, стуча деревяшкой.
А из капитанской каюты раздавался громоподобный бас капитана Пэджа и сладкий тенор Роберта Валуа:
Чики чок, чики чок — Ну-ка еще стаканчик!
Жил на свете старичок — Ну-ка еще стаканчик.
Глава V
Шхуна «Агнесса» (Продолжение)
На следующее утро путешественники проснулись от сильного толчка в бок. Помощник капитана стоял посреди каюты, освещенной солнцем, проникавшим в нее сквозь две дыры в потолке, и держал в руках швабры. Этими швабрами он и тыкал в бок путешественников.
— Вставай, крокодилово племя! Эй ты, кобра (это относилось к профессору), иди помогать коку. А вы, прочие, палубу мыть, да живо, а не то, клянусь) пресвятой девой, выбью я вам зубы… Ну, отдирайся!
Прочие члены команды уже проснулись и развлекались тем, что старались сморкнуться через всю комнату, целя друг дружке в физиономию. Один добродушный малый проделал то же с племянником Гамбетты и был очень удивлен, не получив ответного приветствия.
Через пять минут путешественники, под колючими лучами тропического солнца, мыли швабрами палубу, причем Ламуль нашел даже, что это недурной моцион. Однако, когда его заставили еще вынести помои, вымыть лестницу, перетащить зачем-то с кормы на нос десять тяжелых канатов, он решил, что это уже слишком хороший моцион.
Эбьен обливался потом и мечтал о том, как он впоследствии закатает на галеры и капитана Пэджа и всю его свиту. Ящиков стонал и охал:
— Стоило удирать из России, чтоб подвергаться тут трудовым процессам. Это возмутительно!
Озлобление достигло апогея, когда из капитанской каюты вышел Роберт Валуа. Он еще пошатывался после вчерашнего, под глазом у него был здоровый синяк, но смотрел он довольно независимо.
— Здорово, ребята! — сказал он.
— Чтоб тебе этой шваброй подавиться, — пробормотал Ламуль.
Эбьен и Ящиков демонстративно промолчали и постарались обрызгать его грязной водой.
— Согласитесь, друзья мои, — продолжал Валуа, — что потомку французских королей не особенно прилично мыть какую-то палубу…
— Да, королей, которых еще четыреста лет тому назад выгнали за неспособность.
— Что?.. Ах, чтоб тебя святая Варвара!
Но Ламуль был охвачен негодованием.
— Я французский банкир, — орал он.
— А я адвокат! Мой дядя на воздушном шаре улетел из Парижа!
— А я русский офицер!
В это время профессор пробегал мимо с пучком моркови в одной руке и с кочаном капусты в другой.
— А я доктор географии, — промолвил он, кладя овощи на пол. — Мы не станем мыть палубу!
— То есть, как это не станете? — с негодованием воскликнул Валуа.
— Да не станем, вот тебе… — и Ламуль замахнулся, шваброй.
По палубе быстро застучала деревяшка.
— Сеньоры, — кричал Галавотти, — Пэдж идет! Сеньоры, мойте палубу, ради бога мойте палубу.
Но было уже поздно.
Старый Пэдж вышел из каюты с бокалом грога в руках.
Все матросы, оставив свои дела, облепили реи, чтобы лучше видеть, как будет расправляться с бунтовщиками капитан Пэдж. Воцарилась мертвая тишина.
Капитан вдруг одним взмахом кулака ударил по зубам всех непокорных, причем профессор покатился по направлению к кухне, а Эбьен, Ящиков и Ламуль полетели прямо в люк, ведущий в помещение матросов. Скатившись туда, они долго и с ужасом ожидали продолжения, но продолжения не последовало, очевидно, старик поленился тратить силы в такую жару.
— По-видимому, благоразумнее временно покориться своей участи, заметил Эбьен дрожащим от гнева голосом, — но не унывайте: капитан Пэдж должен быть гильотинирован уже по двум статьям и по шести статьям отправлен на пожизненную каторгу, не говоря уже о мелких наказаниях вроде одиночного заключения, сроком на один год, и общественного порицания.
— Да… Попробуйте-ка посудиться посреди океана…
— Подвиг есть и в сражение… — запел Ящиков. — Подвиг есть и в борьбе… Высший подвиг в смиреньи… — И, не помню, еще в чем-то в этом роде…
— Но проклятый Валуа… Мерзкий аристократишка…
— Недаром мы в России не выдержали и расправились с привилегированными классами.
Вдруг дверь каюты растворилась, и Роберт Валуа влетел вниз головой, причем его хлестнул и скрылся конец здоровенного узловатого каната. Из носу у него текла кровь, а один глаз заплыл окончательно.
— В чем дело? — воскликнули все.
— Отрывной календарь… — прохрипел Валуа, выплевывая передние зубы, капитан прочел, что сегодня четырехсотлетие со дня смерти Колумба… Хватил меня сначала сапогом, потом кулаком, потом канатом. Ох, ох, ох… Простите меня, друзья мои, если я слишком надменно повел себя… во мне иногда просыпается королевская кровь… Дайте мне возможность лечь навзничь… Кровь тогда остановится.
Он лег навзничь, а спутники по очереди мизинцами затыкали ему ноздри.
А в отворенную дверь уже орал помощник капитана:
— Все наверх! Отдай концы!
И через минуту путешественники в одних штанах, без рубашек, носились по палубе, прожигаемые насквозь солнцем, обливаемые соленой водой, стегаемые узлами здоровенных канатов.
— Я сейчас свалюсь в море, — кричал Ящиков, обняв рею, — я не могу, у меня кружится голова.
— Падайте духом, но ради бога не телом, — кричал снизу Галавотти, — под нами сейчас самая большая глубина… Тут можно утопить десяток Монбланов, взгромоздив их друг на дружку, и все-таки ничего не будет видно.
