Татьяна Догилева - Жизнь и приключения Светы Хохряковой
«Выгнать ее из Академии, тварь неблагодарную!» И давай голосовать. Все свои ручонки вверх вытянули, а Калганову плевать – даже глаз от монитора не оторвал. Все: «Ильдар, Ильдар! Ты что – против?» Он их ответом не удостоил и даже зевнул. Тут все как-то сникли, ручонки поопустили и топчутся в недоумении, не поймут, в чем закавыка. Может, эту придурочную Светку Хохрякову трогать нельзя? Может, расклад какой, им неизвестный? Мама Таня тоже стонать перестала: видит, сюжетец с выгоном не проскакивает, и тоже поднапряглась, глазками, пережившими не одну пластику, туда-сюда зыркает. Но женщина боевая, все огни и воды на телевидении прошла, быстро новый сюжетец в башке ее высветился, и давай она его продвигать.
– Не шумите, ребятки, – сказала она слабым голосом, хотя уже никто и не шумел, все молча репы свои почесывали. – Не надо из-за меня Светочку выгонять! Правда, Борис Николаевич?
Борис Николаевич тоже в некотором опупении пребывал: уж быстро очень все произошло, и он не очень понял, как и почему центральной фигурой стала мама Таня; вокруг нее все бегают, суетятся, он как бы и ни при чем вовсе. Это его несколько смущало.
– Правда, Татьяна Викентьевна! – буркнул он не очень уверенно.
– Это она от молодости и неопытности, правда, Светочка?
Светочка ответить не успела, потому как от всего происходящего находилась в столбняке. Стою как соляной столб и продолжаю глазами хлопать. Такое представление я первый раз в жизни видела и, конечно, изумилась до невозможности.
– Что-то я спать захотел, – громко заявил в полной тишине Ильдар Калганов.
Все аж вздрогнули, потому что никак такого не ожидали, а наоборот, ждали, что именно Светочка ответит и в какую сторону понесутся дальше события.
Академистка Роксана Беж, которую вообще-то звали Раиса Беженцева, даже вякнула:
– Как спать?! Ильдар! Надо же что-то решать!
Продолжить ей не удалось, потому что Ильдар рявкнул – Заткнись, дура! Решать она будет! А решалка у тебя есть?
Роксана зарыдала, а Калганов преспокойненько продефилировал в спальню, демонстративно потягиваясь. И дверью хлопнул.
Немая сцена у всех, кроме рыдающей Роксаны.
– Да и то правда, – закудахтала самым своим неестественным голосом Татьяна Викентьевна. – Не будем режим нарушать. Завтра тяжелый день. Спать, детки, спать! Кстати, вы не голодные?
И, не дождавшись ответа от деток, подхватила Косого Бобби и потащила его буксиром к выходу. Они удалились.
Академисты постояли, постояли и разбрелись по углам перешептываться. Ко мне только Васька Углов подошел.
– Да! Попадалово! – протянул он сочувственно.
И на том спасибо.
Назавтра, как и обещала Танька, день был тяжелый. Устроили общий сбор, то есть к нам еще и всех педагогов повызывали – мол, ЧП. А мне уже несколько человек на ухо шепнули, что я должна прощения попросить. Так, значит, ситуацию и разрулим.
– Только пожалостливее проси, чтоб страна рыдала. – Это мне Роксанка в сортире говорила, глядя сочувственно. – Свет, ты со слезами-то можешь?
– Не знаю, – честно ответила я.
Плакать мне совсем не хотелось. Я даже как-то и не очень расстроилась из-за всего этого цирка. А даже, наоборот, немного собой завосхищалась.
«Во, – думаю, – из-за меня сыр-бор какой! И не лень им комедию ломать из-за такой незначительной фигуры».
Что выгонят, я вообще не боялась – и так знала, что меня очень быстро турнут с этого звездного TV-местечка. И ко всему относилась, как к кино, в котором я почему-то играю небольшую эпизодическую роль. А роль, оказывается, со слезами. Такая вот неприятность.
– Ну, что мне сказать Таньке? – понизив голос до свистящего шепота, с видом заговорщицы спросила Роксанка. – Может, у гримеров слезный карандаш попросить? А? Знаешь, у них есть такой специальный карандашик для слез: потрешь им в уголках глаз – и плачь себе на здоровье! Здорово?
– Здорово! – согласилась я.
– Чего только люди не придумают!
– Да уж!
Мы обе призадумались. Но тема карандашика Райке покоя не давала.
– Надо бы выпросить у гримеров. Вещь полезная. Не тебе, так мне, может, пригодится.
– Тебе-то зачем? – изумилась я. – Ты и так ревешь с пол-оборота.
– А-а… – протянула она, – так-то я много плачу, ну когда сама хочу, а когда надо – фигушки. Я тут на кастинг прорвалась, ну, до Академии еще, наврала, что студентка театрального, а они поверили. И вроде подходила. Но на кинопробах надо было заплакать, а я ни в какую. Вот позор был! Там я про карандашик-то и узнала. Режиссер как заорет: «Сделайте с ней что-нибудь!» Он не сразу заорал. Сначала по-доброму со мной: «Вспомни что-нибудь плохое, – говорит, – и задержи дыхание». Я, наверное, минуту не дышала, но только глаза из орбит вылезать начали, да вспотела вся, а толку ноль. Тут гримерши и прибежали, потыкали мне в глаза штучкой какой-то, и тут же слезы полились. «Снимаем! – кричит режиссер. – Текст!» А я от удивления все слова забыла. Режиссер шварк сценарий на пол и кричит: «Когда же это кончится?! Мучение! Двадцать человек в день и все такой же кошмар!» И выскочил из павильона как ошпаренный. Очень неприятно было.
Райка вздохнула. Она вообще смешная была, когда не выламывалась. Родом из дальнего Подмосковья, из никому не известного города Мышлаевска. Стала там королевой красоты и решила в Москву пробиваться; в театральный провалилась, но домой не уехала, а стала по всяким кастингам таскаться; вот в «Академии успеха» ей и повезло. Взяли. Но, видимо, тоже ненадолго, как и меня. Только она в ситуацию не врубилась, серьезно все воспринимала, считала, что и правда ей великий шанс представился, и старалась вовсю.
Мы сидели на полу в сортире, прислонившись спинами к стенам, друг напротив друга. Я смотрела на нее, на эту хорошенькую и не противную Раису-Роксану, и думала о том, что сваливать мне надо из этой Академии. А то какие-то крутые дела начинаются. «Сначала плачь им, потом еще чего-нибудь захотят. Так и до сумасшествия заиграться недолго». Были у меня такие мысли, были. Но потом я решила никаких усилий не прикладывать, потому что была уверена – все сделается само собой. Чего ж нервничать?
– Ладно, Рай, скажи тому, кто тебя прислал, что все будет тип-топ.
– Правда? – она почему-то очень обрадовалась.
– Ага! – подтвердила я.
– Светка! Ты, ты… – Рая бросилась мне на шею. – Ты классная!
И она заплакала. А я начала хохотать, ну потом и она. Мы смеялись, пока нас из туалета не выгнали.
А дальше было собрание, на котором я отлично плакала и просила прощения у всех – у Таньки, у Бобби и заодно у товарищей. Плакать мне было нетрудно, потому что неожиданно для себя я заговорила голосом Пьеро. Я его в «Буратино» часто играла, и у меня для этой роли выработался довольно-таки придурковатый тембр голоса, высокий, но хрипловатый, на зажатых связках. Я когда так говорила, у меня всегда слезы появлялись. Меня Антон за это хвалил. За ширмой слез, конечно, никому не видно, но он говорил, что самочувствие верное и оно передается зрителям. Пьеро же плачет весь спектакль.
