Яна Гецеу - Панк-рок для мёртвых
Я полежал тихонечко, прикрыв вылезающие глаза ладошками. Скоро стало будто легче, я решился даже аккуратно их приоткрыть. Подумал — да! без последствий! — что надо бы уже выяснить, где хоть валяюсь. Пошарил рукой — доски, сыроватые, вроде некрашенные, кожа не цепляется за обколупки краски. Когда глаза привыкли, разобрал, что надо мной низкий потолок, кое–где рассохшийся, и в щели свисает какая–то дрянь, типа пакли. Свет не пробивается нигде, это мне показалось. Неловко повернув башку, вгляделся в угол, там что–то… дежа–вю какое–то! Я здесь был? Какая–то доска, паутиной затянутая, и эти… не–ет! Ма–ма! Опять они — ГЛАЗА! Это ТОТ ДОМ!!!
Бежать, прочь бежать! Ужас застил разум, и я, ободрав колени, расшибив левую кисть, помчался прочь. На пороге споткнулся, зацепился щекой за гвоздь, но, почти не заметив этого — скорее, только скорее! — вылетел из кошмарного дома, и помчался по росе не знаю куда, лишь бы отсюда подальше!!
Силы пьяницы и ганджамана надолго–ль хватит, и вскоре я перешел на шаг, задыхаясь. В груди зверски ломило, каждый вдох давался с трудом, слюна вязла во рту. Пошел совсем тихо, сбиваясь, потом остановился, тяжко схаркнув тягучую смесь крови и слизи. Я не лечился и матери не говорил, но кровью харкаюсь давно, и так надеялся там, в городе скоро подохнуть, злорадно подозревая у себя чахотку. Врачи чего–то вяло прописывали, но кому это надо? А вот сейчас я не смогу удрать, и умру от ужаса. Страх колотится в горле и голове, сводит живот, но бежать больше нет сил. Только быстро идти. И то больно очень, но мысль о том, чтобы дожидаться, когда меня сожрут эти глаза в углу — невозможна! О, Боже, позволь мне умереть самому! Отправь меня в ад, но только не к нему! Кровь колотилась в голове и конечностях, и вдруг разом стало больно во всех ушибленных и ободранных местах. Я не знал, за что схватиться. Собрал все силы и заставил себя бежать, как–нибудь, почти не дыша, но бежать. Колени плохо сгибались, я то и дело переходил на шаг, но снова пускался в бег. Из разорванной щеки текла кровь, измазала уже всю грудь, я зажал ее рукой. Кровавая слизь запекалась на губах, стекала изо рта, но некогда даже схаркнуть. Впереди возникла знакомая калитка, ноги сами несли к бабке. В глазах помутилось и совсем потемнело, они готовы были вылезти, так давило изнутри. Голова горела и летела к чертям. Я втиснулся в калитку, и, чувствуя удушение полное, рухнул на крыльцо. Прохрипев:
— Баб…ка, поды…ха…ю… —
— кровь хлынула горлом, и хватая скрюченными пальцами образ смеющейся Король, провалился в бездну.
— Ну, че, будем ждать когда сам прочухается, или может, пнём его под ребра? — зло предложил противный, тощий какой–то голос.
— Не–ет, он сам уже очнулся! Вон, смотри, веки дрогнули!
Боже, снова оно! Нет, мне точно от него не убежать!
— Ну, и чё тогда, пусть встаёт! — это кажется Дамир сказал, раздраженно так! Вот подлец, и он здесь. Но нет, глаз я не открою! Пусть так жрут, хотя бы не видеть их.
— Нет, пусть сначала путем в себя придет, сам глаза откроет. Видишь же, не хочет с нами говорить. Или не может, вон кровищи–то че! — это оно.
— Вот и я говорю, — опять тот первый тощий голос.
— А может, я сначала его к себе возьму, больной ведь он…
— Машенька, а тебе слова никто и не давал! — ласково так, оно.
— Не, ну просто, он ведь не протянет долго и сам, чахотка, что–ль?
— Маша, заткнись! — оборвало Оно бесцветно. Девушка вздохнула. Ей что, жаль меня? Может, она одна, кому жаль? Они еще что–то говорили, а я лежал, затаившись. Выходит что же, я до бабки добежал, а она меня этим сдала? А я‑то, дурак! Она ж с ними заодно, чего я хотел, на что расчитывал? Дамир же сказал, старуха хоть и единственная живая в деревне, но бражку им варит. А на черта мертвым бражка? И вообще, на черта они все тут? Шляются, бухают как путёвые, девки эти их гнилые — я вспомнил струйку, поспешно стертую с губ той девицей с рваным боком. И мне стало так тоскливо, так бессмысленно. Жить, умирать — ерунда! К чему это все? Есть ли смысл, и есть ли разница? И я открыл глаза, обречённо. Да, все как я и знал: тот самый дом, только я лежу не на полу, а на кровати. Жестко, но достаточно удобно. А оно проклятое, сидит на табуретке возле меня, скрестив ногу на ногу. И равнодушной насмешки в глазах больше нет. Черная бездна, как она есть, ничего не выражает… в человеческом понятии, а тому, что в ней есть, нет определений. Я смотрю как прикованный в эти адские глубины, и не могу ни о чем думать. Он молчит. Я тону.
— Ну, все, хватит! — он смаргивает, и наваждение спадает, я вскрикиваю, будто ударили, мне холодно и больно везде сразу.
— Вот видишь, как больно без ада, как к нему привыкаешь! — ни тени улыбки, или иронии, или хоть какого–нибудь чувства. Я ёжусь, и пытаюсь натянуть на себя одеяло. Кое–как закутавшись, не чувствую себя легче, но как–то привычнее, что ли. Обретаю способность оглядеться:
— А где все? — голос больной и хриплый, отзывается в груди тяжелым кашлем.
— Кто?
— Ну, здесь были… Маша, Да…Дамир… еще кто…кто–то!
Господи, как больно говорить! И как хочется ЗВУКА! Я боль всегда глушил портвейном с «Биолимом», «колёсами» и музыкой, громкой, оглушающей, панк–роком, песнями исковерканных душ.
— Музыки я тебе не дам, а то ты способность соображать хоть чуть–чуть утратишь! А Машку и всех прочих я выгнал.
— А… кха–кха…
— Хочешь про бабку спросить?
Я слабо кивнул — именно это.
— Ты не был там. Ты никуда не бежал, как упал здесь, так и провалялся. Кровью харкал, лицо себе ободрал, локти расшиб. Припадок у тебя случился. Кстати, ты в курсе, что ты псих? Глюки это все. А мы подождали, когда кровью исходить перестанешь, и на кровать кинули. Мы — это я и слуги мои. Да–да, Маруся, Дамир, и еще много–много всяких. Не только мертвых людей, но тебе это ни к чему.
Я молчал, скорчившись. Мне будто плохо, но в то же время и всё равно. Как понять это всё, а с другой стороны понимать–то нечего.
— Нравится тебе Машка?
Я кивнул машинально, она ведь так похожа на милую мою гадину Король.
— Ну, так вот, и бери ее себе. Ты ей тоже глянулся — живой, как будто, пока!
Я слабо запротестовал: а Дамир?
— Дамир мудак! Какой, на хрен, Дамир? Твое, чтоль, дело? — он впервые вспылил, надо же.
— Но ведь Маша — мертвая, — тихо прошептал я. Не было сил возражать.
— А ты, чтоль живой? — зло рассмеялось оно.
— Вот не обольшайся! Одна видимость. Я — живее тебя. Целее уж точно. Ты кровью харкаешься, а уж печень — просто нечего сказать, и мозги не на месте, буквально, башкой треснутый. Легкие вообще гнилые. Чахотка у тебя нехилая, знаешь, да? И Король заразил давно.
