Богдан Сушинский - Черный легион
— Вы, наверное, забыли оружие? — спохватилась Катарина через минуту-другую, чувствуя, что произошла какая-то заминка Штурмбаннфюрер был в гражданском, и у девушки были все основания засомневаться в том, что он не забыл сунуть оружие в висящую подмышкой кобуру. — У меня в сумочке дамский пистолетик. Возьмите.
Катарина говорила это совершенно искренне. Ни в голосе ее, ни в поведении не ощущалось расчета на великодушие, не выпирала игра в «последнее мужество». Девушка в самом деле хотела помочь ему. Она чувствовала свою вину, знала, что за нее причитается, и покаянно принимала наказание, не пытаясь каким-то образом спастись.
«А ведь ты, идиот, даже не потрудился обыскать ее! — с холодным презрением бросил себе Скорцени. — Она запросто могла пристрелить тебя. Очень странно, что Катарина не воспользовалась такой возможностью».
— Ну чего вы, возьмите, — по-своему истолковала его молчание Сардони. — Потом оставите себе. Говорят, хороший. Я так ни разу и не решилась выстрелить из него.
— Спасибо, свой имеется, — резко отрубил Скорцени. И вдруг, неожиданно даже для самого себя, взорвался: — Хватит демонстрировать свое христианское смирение! Оно меня оч-чень растрогало. Это свое смирение следовало употреблять прежде, чем давать согласие на. агентурную работу, да еще трем разведкам сразу! А теперь вы стоите, соблазняя меня своими бедрами, и пытаетесь растрогать своей тупой, дегенеративной безропотностью. Хотя сам Бог велел пристрелить вас. Что я и сделаю. С огромнейшим удовольствием. Я не прав?
— Трудно расстреливать женщину, которая еще недавно лежала в вашей постели, — неужели я не понимаю? — оглянулась на него Катарина. Голос ее прозвучал по-доброму и даже сочувственно. — Чем я могу помочь вам? Выстрелить в себя не решусь, это исключено.
— Замолчите! — почти прорычал Скорцени, выхватывая пистолет.
Прошло еще две-три минуты. Катарина вновь стояла спиной к нему. Штурмбаннфюрер подступил на несколько шагов, и девушка, тихо ойкнув от страха, присела. Даже не то чтобы присела, а просто ноги у нее вдруг подогнулись, и в такой неудобной, странной позе она и замерла в ожидании выстрела.
— В п-подобных случаях р-разве н-ничего не говорят? — заикаясь от страха, спросила она, выпрямляясь и оборачиваясь к Скорцени.
— Что?! — холодно проговорил Отто. — Что в «подобных случаях»? В подобных случаях говорят: «Убирайтесь к черту!» Это и к вам относится.
— Так вы не станете стрелять в меня?
— Можете считать, что вас уже казнили. Там, в бассейне. И не смотрите на меня такими испуганно-обиженными глазами, — подступил он еще ближе.
— Вы правы: казнь состоялась там. Здесь исполняются формальности.
— Можете считать, что они исполнены. Уезжайте. Забейтесь в самый дикий уголок Италии, а еще лучше — Швейцарии, и чтобы ни одна ищейка из СД, гестапо, абвера, итальянской тайной полиции больше не видела вас и до самого конца войны не слышала вашего имени.
— Так вы отпускаете меня?! — все так же искренне изумилась Катарина. — Вы, Скорцени, не станете стрелять в меня?
— Можете считать, что мне и в голову не приходило казнить вас, — пробубнил штурмбаннфюрер своим камнедробильным голосом. — Только не надо истязать меня признательностью. Мне пришлось отправить на тот свет сотни таких, как вы.
— Тем не менее буду вспоминать о вас как о святом.
— Просто это единственное, что могу сделать для вас. И никакой кардинал, никакой папа римский, святой апостол и даже Бог не сделает для вас больше. Вы поняли меня, Катарина, Марта, Мария, как вас там еще?..
— Да, да. Храни вас Господь.
— Все. Вон отсюда! К шоссе. Я сказал: двигайтесь к шоссе!
Скорцени поднял сумку, швырнул ее к ногам девушки и зашагал назад, к вилле.
— Я люблю вас, Скорцени, — едва слышно проговорила девушка, глядя ему вслед. — Я люблю вас! — почти крикнула она. — Как можно любить только сатану! [57]
60
Возвращаясь на виллу, Скорцени неожиданно наткнулся на Лилию Фройнштаг. Она сидела на невысоком пеньке, привалившись к стволу кипариса, и глаза ее были полузакрыты.
— Вы не пустили ее в расход, Скорцени, — решительно покачала она головой, останавливая штурмбаннфюрера. — Для этого вам просто не хватило мужества.
— Мужества для этого как раз не нужно было, — обронил он.
— Но вам его не хватило, — стояла на своем Фройнштаг. Глаза ее все еще оставались полузакрытыми и вознесенными к небесам. Чувствовалось, что так ей легче сдерживать себя. — Вы решились оставить в живых такого свидетеля, оставлять которого ни в коем случае нельзя было.
— Как вы оказались здесь, Фройнштаг? — спокойно, хотя и строго, поинтересовался Скорцени, пытаясь перевести разговор в более безопасное русло.
— Как оказалась? Вы прекрасно знаете как, а главное — что привело меня сюда, штурм-банн-фюрер… Точно так же, как известно, что отпускать вашу Марию-Катарину нельзя было. Ни при каких обстоятельствах.
— Почему?
Фройнштаг осуждающе взглянула на Скорцени. Он не имел права задавать этот вопрос. Который слишком наивен для того, чтобы на него можно было ответить двумя-тремя словами.
— То есть что значит: «почему»?
— Потрудитесь объяснить, почему, на ваш взгляд, эту женщину ни при каких обстоятельствах нельзя было оставлять в живых.
— Не будь вы Скорцени, я бы очень даже просто объяснила вам, почему! — нервно выпалила Лилия, подхватываясь со своего лесного трона. — Но вы же понимаете, кто вы и кто я.
— Относительно вас у меня теперь значительно больше ясности, чем в отношении себя. Вы уж извините, Фройнштаг.
Скорцени медленно, не спуская с Лилии глаз, надел тонкие кожаные перчатки и положил руку на открытую кобуру пистолета.
— Что, штурмбаннфюрер, что?! — испуганно попятилась от него Фройнштаг. — Я понимаю, что превысила свои полномочия, но считала, что…
Скорцени играл желваками, устрашающе подергивая при этом шрамами.
— Если хотите услышать заверения в том, что я не донесу на вас ни Кальтенбруннеру, ни гестаповскому Мюллеру?..
Штурмбаннфюрер хищно улыбнулся, освещая свое умиление багровыми шрамами изуродованной щеки. Это была та «улыбка Квазимодо на лице камикадзе», которая леденила душу не только Лилии Фройнштаг, но к которой не могла привыкнуть даже она, женщина, безумно влюбленная в этого человека, делившая с ним постель.
— В любом случае я обязана была заверить вас в этом. Дабы вы не сомневались, — окончательно растерялась Лилия.
— Вот именно: обязаны были, унтерштурмфюрер. Хотя, признаться, я плохо представляю себе, как бы выглядел этот донос. Особенно гестаповскому Мюллеру.
