Николай Камбулов - Обвал
— О, Саликов! — Солдат опустил автомат. — Господин Вульф, Саликов корош, корош. Вон дежурка, — показал патрульный на бревенчатый домик с одним светящимся окном. — Иди туда.
«Еще в спину бабахнут», — не трогался с места Митька.
— Ком, говорят! — толкнул прикладом в спину Вульф. — Бистро!
«А может, и пронесет?» — подумал Митька и поспешил к деревянному домику, не оглядываясь для храбрости.
* * *Приемная Фельдмана — небольшая комнатушка с единственным окном, взятым под железную решетку, голый двухтумбовый стол, три потертых венских стула, рядком поставленных у глухого простенка, и диван, тоже видавший виды, пристроен возле окна. На нем, на этом диване, запрокинув голову, похрапывал отец, освободив вислый живот от ремня.
Митька открыл дверь, переступил порог… Саликов быстро поднялся, опоясал себя ремнем, потянулся было к висевшей на стене винтовке, но, махнув рукой, осклабился:
— Здравствуй, сынок! Ты ко мне?.. Садись, — показал Саликов на диван. — Ну вот, соглашайся, сынок. Есть возможность взять большая деньга… Слушай, слушай… Был я дней десять назад в горбольница… И подсмотрел… Твоя Маринка, краля, юркнула в тифозную. Я приоткрыл дверь — и что же?.. Краля твоя шушукается с тифозным. Пах-пах!.. Человек тот русский. Не иначе как командир Красная Армия. Ах, Митька, вот деньга будет!
— Ты об этом, отец, сообщил Нейману?
Саликов подвинулся к Мите, сощурил глаза.
— Да я же, сынок, не дурак! — Он с азартом потер ладонь о ладонь. — Я получу большой деньга из рук господина Фельдмана. Может, сегодня и получу, чего тянуть… Теперь, сынок, мы свободны на вечные времена. И тут уж не зевай, пока дается. Ну что за крымчанин, когда один жена! И общий дом с женой. Вот женишься на санитарке Марине, сам узнаешь, какая деньга нужен женатому…
«Это ужасно! — подумал Митя. — Его просто не остановишь, если запахло деньгами… и женщинами».
— Отец, ты где живешь?
— В том же домике, в котором раньше жил, извини, сынок, жил с той буфетчицей, что умер. Заходи, сынок, как-нибудь. Посидим, шалтай-болтай. Теперь что хочешь, то и делай… Иди, сынок, уж, кажется, рассвело, — кивнул Саликов на окно.
«Деньга, деньга! Что еще надо коренному крымчаку?! Деньга есть — хан! И царь! — торжествовал в душе старик Саликов, поджидая себе смену на дежурстве в приемной Фельдмана. — И сын Митька, похоже, понял, что жить умеючи можно. Да ты, сынок, зря дичился меня раньше. А теперь понял, что комсомол — одна шалтай-болтай».
В домик вошел Сан Саныч Бухчеев, которого Саликов тоже знал как завсегдатая базарных пивных ларьков, и он отметил про себя: «Залез в активисты с целью построить себе два пивных ларька».
— Хах-ха-ха! — рассмеялся Саликов, снимая с гвоздя винтовку.
— Ты что ржешь?! — Бухчеев сильно нахмурился и, приняв от Саликова винтовку, резко продолжал: — Отрастил живот-бурдюк! Разбух на краденом золоте!
— Ты что?! Ты что наговориваешь, Бухчей?!
— Иди уж к своим «зенсин»! Только смотри, как бы тебе не влетело в оба уха разом.
— Да что ты, Бухчей! Один веревка связал нас. Хи-хи! Эх ты, пивной ларек! И больше не начинай, — уже за дверью добавил Саликов.
Было темно. Саликов наткнулся на телеграфный столб, включил фонарик. На столбе, пораненном осколком, наклеена бумага с типографским текстом. Успел прочитать лишь название «Приказ № 4 немецкого командования», как чья-то рука легла на его округлое плечо.
— Татарин, ты плут!
Съежился, оглянулся — стоит возле немецкий капитан, холеное, чисто выбритое лицо, тонкие губы поджаты.
— Признавайся, где ты прячешь ценности?
Саликов опознал в капитане дружка Фельдмана, прибывшего недавно во главе какой-то команды, солдаты которой уже шастают по домам и поднимают гвалт в квартирах. Вспомнил и фамилию — Нейман. Взмолился:
— Прости, господин немец!.. Мало-мало есть… Но кто тебе, господин немец, сказал? Я этого шайтана резать буду.
— Сказал мне господин Бухчеев. Он такой же вор, как и ты. Слушай хорошенько… Я тебя отпущу! Но с условием: если ты, разбойник, краденые вещи доставишь мне. Ступай! Да не вздумай скрыться, найду под землей!..
Дул леденящий ветер. До рассвета еще далеко. Саликов торопливо шагал домой. «Какой шакал! Резать буду тебя, Бухчей!» В темноте он и не заметил, как оказался возле своего дома. Из подвала светил огонек, там, в подвале, он хранил подарки для своих женщин — кольца, серьги, отобранные при аресте у местных жителей. «Бухчей!.. Ты кого грабишь-то!» Нож сам попросился в руки.
Хлопнула подвальная дверца. Саликов занос нож. А человек, вышедший из подвала, отпрянул в сторону:
— Отец! Это я!
— Митька! Ай, сынок! Сынок… Ну, заходи в дом, будем говорить о жизни. А подвал закрой. — И сам бросился закрывать на замок.
Пока он закрывал подвал, Митя успел зажечь в передней керосиновую лампу, довольно ярко осветившую небольшое, почти пустое помещение — голый обеденный стол да железную кровать, приставленную к глухому простенку с ковриком, на котором изображен турецкий султан с молодой наложницей.
— Сынок, раздевайся, ты ж дома… А что ты в моем подвале искал?
— Ничего не искал, просто прятался от гитлеровцев.
— И вещей никаких не брал? Ты, сынок, не шали, власть нынче строгая! Зачем пришел-то? За мной, что ли? Или ты, сынок, прослышал, что немец отдает город под грабеж?.. Так и тоже мало-мало хочешь? Садись за стол, накормлю. Вино есть, сыр, шурпа…
Он начал готовить стол, все глядя на Митю. Ему показалось: за пазухой у сына что-то хранится… Или золото, или оружие. Нет, скорее всего, золото. «Ограбил все же, ограбил…»
— Немец после русских земель пойдет на Египет, — сказал Саликов, налив рюмку. — А Крым отдают Турции, а турки дадут полную свободу нам, коренным крымчанам. И жить будем, и гулять будем. Ты, сынок, имей соображение. Крым от России отколется. Немец Москву взял…
— Брехня!
— Ну-у! Ты не очень-то шалтай-болтай!.. Что у тебя за пазухой-то! Золото, что ли?.. А ну выкладывай!
Митя резко поднялся:
— Я пришел… убить тебя, отец! Кровь за кровь! Смерть за смерть!
— Ты мало-мало ошибаешься, — не растерялся Саликов, выдержал испытующий взгляд сына. — Я хитрый татарин, немца вокруг пальца обвожу.
— Ты холуйствуешь у кровавого Фельдмана! Шастаешь по больницам и выдаешь фашистским палачам русских командиров!
— Я всего, как и прежде, утильщик. — Он закрыл лицо руками. — Аллах видит… Я правоверный. — Из-под его ладоней, оплывших жиром и лоснящихся, показались слезы. — Сыночек, я твой любящий отец. Немец шайтан! Там, под подушкой, посмотри, лежит кошелек, а в нем на бумажке я дал клятву на верность своему народу… Немец буду резать!
