Том Хилленбранд - Охота за темным эликсиром. Похитители кофе
На это Овидайя не нашелся, что ответить.
– Возможно, – продолжал де Греббер, – это так и есть. Вот только острый ум – это еще далеко не все.
Произнося эти слова, он бросил быстрый взгляд влево, на Полиньяка. Овидайя понял, что имеет в виду голландец, и вынужден был признать, что эта толстая личинка не так уж неправа. Его план был практически безупречен, но этот мушкетер все испортил. Этот человек был не слишком умен, однако хватка у него была крепкая. Полиньяк не сдался, не отступил, пока не нагнал добычу.
И, не тратя больше слов, де Греббер отвернулся и стал спускаться по веревочной лестнице в свою гребную лодку. Тем временем Полиньяк велел корсарам отвести Овидайю, Марсильо и остальных на флагманский корабль. И только когда все были в шлюпке, по лестнице спустились Полиньяк и Бар.
– Куда вы повезете эту банду, капитан?
– Хотя вас это не касается, сначала они отправятся в Бастилию. Что будет с ними после этого, будет решать его величество.
– А эти растения? Что это были за деревья? Уж точно не тюльпаны.
– Вы задаете слишком много вопросов, Бар.
Больше никто не произнес ни слова. Они молча направлялись к флагману. Овидайя то и дело оглядывался на «Любовь». На передней палубе он видел юнгу с короткими, торчащими во все стороны черными волосами, который смотрел вслед их шлюпке.
* * *На флагмане их заперли в просторной кают-компании. Капитан Бар подчеркнул, что считает их всех своими гостями и позаботится о том, чтобы во время короткого путешествия они ни в чем не испытывали недостатка. И действительно, корсар не стал заковывать их в цепи. Точнее, он отказался выполнять приказ, который отдал в этом отношении Полиньяк.
– Как только сойдете в Дюнкерке на сушу вместе с пленниками, будете делать с ними все, что заблагорассудится, месье, – тоном, не терпящим возражений, заявил мушкетеру Бар. – Но здесь командую я.
Пират даже приказал принести им два графина рейнского вина и миску с фруктами. Овидайя предположил, что Бар хотел тем самым еще больше позлить мушкетера. Они находились в каюте вот уже час. Вечерело. Они сидели вокруг стола в центре комнаты и большую часть времени молчали. Только Вермандуа стоял у окна и смотрел на море. Казалось, что-то занимает его.
Послышались шаги, и дверь распахнулась. В кают-компанию вошли двое стражников в сопровождении Полиньяка. Мушкетер все еще выглядел недовольным, однако, судя по всему, пытался взять себя в руки. Он окинул взглядом пленников. Овидайе он напомнил волка, выбирающего самую слабую овцу в стаде. Затем капитан мушкетеров произнес:
– Месье Жюстель.
Гугенот побледнел. Вермандуа хотел что-то сказать, однако Полиньяк покачал головой:
– Позже, граф, позже.
Жюстель медленно поднялся. Марсильо тронул его за рукав. Затем стражники схватили его и вывели из каюты.
– Что они собираются делать с ним? – дрожащим голосом поинтересовалась графиня.
– Они допросят его, – произнес Марсильо. – Не бойтесь, я не думаю, что они причинят ему вред.
«Нет, пока не причинят, – подумал Овидайя. – Однако, когда мы окажемся в Бастилии, они вытрясут из нас все. То, что знаем, и то, чего мы не знаем». Он уставился на графин, стоявший в центре стола. Овидайя не знал, сколько он так просидел, но в какой-то момент поймал себя на том, что губы его шевелятся. Сам того не заметив, он вернулся к словам, которые так часто шептал в детстве. Много лет не срывались они с его губ, но теперь полились сами собой, без какого бы то ни было участия с его стороны:
– Sancta Maria, Mater Dei, ora pro nobis peccatoribus, nunc, et in hora mortis nostrae[108].
Марсильо пристально поглядел на него:
– Никогда не видел, чтобы вы молились.
Вместо ответа Овидайя посмотрел прямо в глаза старому генералу. По взгляду Марсильо он понял, что старик-ученый понял его. Овидайя молился не за себя. И не за Жюстеля, не за других находящихся в комнате. Молился он за Ханну, которая лазала по такелажу где-то в полутьме. Возможно, Жан Бар предложил команде «Любви» выбор: присоединиться к нему или оказаться в шлюпке посреди Северного моря. Трофей, которым стала «Любовь», сначала вернется в Дюнкерк с остальными кораблями. Возможно, там Ханне удастся бежать: никто не хватится щуплого юнги. Если же кто-то во время допроса у Полиньяка выдаст, что сефардка еще жива, то…
Дверь распахнулась, и в кают-компанию втолкнули Жюстеля. Он был бледен как полотно, на лбу выступили капли пота, однако, судя по всему, его не били и не пытали. Гугенот рухнул на стул. Графиня протянула ему бокал вина.
– Как вы, Пьер? – спросила она.
– Нормально, спасибо. – Его ложь была настолько очевидна – это было почти смешно. На лице у гугенота читался ужас, он дрожал всем телом. Пил быстро, большими глотками, а потом с огромным трудом произнес одно слово:
– Государственная измена.
Все находившиеся в комнате застонали. Если бы их судили за кражу или грабеж, возможно, их повесили бы на Гревской площади – это можно было считать сравнительно милосердной казнью, однако вместо этого их, судя по всему, намерены были обвинить в государственной измене. За такое преступление закон предусматривал особо мучительную казнь. В Англии государственных изменников вешали, вспарывали живот и крюком вытаскивали внутренности. Потом приговоренных оставляли на некоторое время болтаться в воздухе и ловить свои внутренности, затем срезали и четвертовали. Овидайя не знал, используют ли такое наказание французы, однако выражение лица Жюстеля заставляло предположить, что с предателями во Франции поступали столь же ужасным образом.
До ушей его донесся голос Полиньяка:
– Теперь вы, Челон.
Он почувствовал, как кто-то схватил его за руку и поставил на ноги, а потом он оказался за дверью. За спиной его раздался всхлип Жюстеля.
* * *Положив на стол перед собой чистый лист бумаги, он обмакнул перо в чернильницу и написал: «Челон, Овидайя. 12 февраля 1689 года». Пленник смотрел на него совершенно спокойно. Полиньяк пристально разглядывал своего визави. Английский ученый изменился. В Лимбурге и Смирне Челон выглядел еще довольно упитанным, с небольшим брюшком и светлым цветом лица, какие бывают у завсегдатаев кофеен. Теперь кожа у него покраснела, словно у крестьянина, он похудел. Было заметно, что путешествие на Восток стоило этому непривычному к грубому физическому труду человеку больших усилий и что теперь от него прежнего осталось немного. Сначала мушкетер злился, что Бар подал своим «дорогим гостям», как он всерьез называл инсургентов, еду и напитки. Однако, возможно, после долгого путешествия действительно стоило немного дать этому англичанину и его спутникам побарахтаться, прежде чем бросить в Бастилию. На взгляд мушкетера, Челон в его нынешнем состоянии не протянул бы и четырех недель.
