Александр Дюма - Анж Питу
Поэтому он ограничился тем, что проводил мальчиков до Бурже, а там, указав широким жестом на уходящую вдаль дорогу, освещенную ласковым солнцем и окаймленную деревьями, сказал:
– Идите!
И Питу пошел, уводя с собой Себастьена; мальчик много раз оборачивался и посылал воздушные поцелуи Жильберу, который, скрестив руки на груди, продолжал стоять на том самом месте, где расстался с сыном, и провожал его глазами, как провожают глазами чудное видение.
Питу расправил плечи. Он был чрезвычайно горд доверием, которое оказал ему такой важный человек, как лейб-медик Жильбер.
Питу ревностно принялся за порученное дело, которое состояло в том, чтобы быть одновременно гувернером и гувернанткой.
Он был полон веры в себя; он спокойно шел через деревни, объятые ужасом и смятением после недавних парижских событий, – мы говорим «недавних», ибо хотя мы дошли в своем повествовании до 5 и 6 октября, Питу и Себастьен, как мы помним, вышли из Парижа в конце июля или в начале августа.
Головным убором Питу служила каска, а оружием – большая сабля. Это все, что он приобрел во время событий 13 и 14 июля; но этих двух трофеев, придававших ему грозный вид, было достаточно и для удовлетворения его честолюбия, и для обеспечения безопасности.
Впрочем, своим грозным видом Питу был обязан не только каске и драгунской сабле.
Все, кто принимали участие в штурме Бастилии, все, кто так или иначе ему содействовали, сохранили в себе нечто героическое.
Кроме того, Питу стал немножко оратором.
Все, кто слышали постановления Ратуши, речи г-на Байи, выступления г-на де Лафайета, научились худо-бедно витийствовать, особенно если уже изучили латинские Conciones23
, довольно бледным, но все же довольно точным подражанием которым было французское красноречие конца XVIII века.
Обладающий двумя этими достоинствами, а также двумя крепкими кулаками, чрезвычайно приветливой улыбкой и хорошим аппетитом в придачу, Питу в прекрасном расположении духа шагал по дороге в направлении Виллер-Котре.
Тем, кто интересовался политикой, он сообщал новости; впрочем, побывав в Париже, где новости нынче пекли в огромных количествах, он мог при случае и присочинить.
Он рассказывал, что г-н Бертье зарыл в землю несметные сокровища, и что однажды их разыщут и выкопают. Он утверждал, что овеянный славой г-н де Лафайет, гордость провинциальной Франции, в Париже был уже не более чем совершенно истрепавшейся куклой, чей белый конь служил мишенью для острословов. Он уверял, что г-н Байи, которого Лафайет удостоил своей верной дружбы, аристократ из аристократов, а по словам злых языков, еще и кое-что похуже.
Истории, которые рассказывал Питу, вызывали бурный гнев слушателей, но он умел смирять его нептуновым quos ego24, ибо знал новые анекдоты про Австриячку.
Благодаря неиссякаемому красноречию Питу его без конца угощали обедами и ужинами до самого Восьена, последней деревушки на пути к Виллер-Котре.
Поскольку Себастьен, напротив, ел мало, а то и вовсе не ел, поскольку он все время молчал, поскольку он был бледным болезненным ребенком, каждый, принимая участие в Себастьене, восхищался неусыпными заботами Питу, который холил и лелеял мальчика и вдобавок съедал его порцию, причем с таким видом, будто делает это единственно из любезности.
Дойдя до Восьена, Питу, казалось, заколебался; он посмотрел на Себастьена, Себастьен посмотрел на Питу.
Питу почесал в затылке. Это была его манера выражать нерешительность.
Себастьен достаточно хорошо знал Питу и не оставил без внимания эту подробность.
– Что случилось, Питу? – спросил мальчик.
– Случилось то, – отвечал Питу, – что если тебе все равно и ты не слишком устал, давай пойдем в Виллер-Котре не прямо, а через Арамон.
И честный Питу покраснел, высказывая эту мысль, как зарделась бы Катрин, выражая менее невинное желание.
Себастьен понял.
– Ах, конечно, – сказал он, – ведь там умерла наша бедная матушка Питу.
– Идем, брат мой, идем, Питу так обрадовался, что чуть не задушил Себастьена в объятиях, потом взял мальчика за руку и, свернув с тракта, устремился вдоль реки так быстро, что не успели они пройти и ста шагов, как Себастьен, запыхавшись, попросил:
– Не так быстро, Питу, помедленнее.
Питу остановился; ему было невдомек, что Себастьен еле поспевает за ним, ведь он шел своим обычным шагом.
Он увидел, что мальчик бледен и дышит с трудом.
Питу взял его на руки, как святой Симеон Иисуса, и понес.
Теперь он мог идти как угодно быстро.
Поскольку Питу уже не в первый раз брал Себастьена на руки, мальчик не противился.
Так они дошли до Ларньи. Тут Себастьен почувствовал, что дыхание Питу участилось; он сказал, что уже отдохнул и может идти так же быстро, как Питу.
Но Питу великодушно замедлил шаг.
Полчаса спустя мальчики пришли в Арамон, «прелестный родной уголок», как поется в романсе великого поэта, романсе, чья музыка несомненно гораздо лучше, чем слова.
На окраине деревни мальчики остановились и огляделись по сторонам.
Первое, что они увидели, было распятие, которое благочестивый народ ставит обыкновенно у входа в деревню.
Увы, дух вольномыслия, царивший в Париже, проник и в Арамон. Гвозди, которыми были прибиты правая рука и ноги Христа, заржавели и сломались. Христос висел на одной левой руке, и никому не пришло в голову починить этот символ свободы, равенства и братства – добродетелей, которым так истово поклонялись французы в конце восемнадцатого столетия, и вернуть его на то место, куда поместили его иудеи.
Питу не отличался набожностью, но с детства привык уважать религию. При виде этого заброшенного Христа у него сжалось сердце. Он нашел в одной из оград тонкий гибкий прут, прочный как проволока, положил на траву каску и саблю, взобрался на крест, прибил правую руку божественного мученика к поперечине, поцеловал ему ноги и спустился.
Себастьен тем временем молился, стоя на коленях у подножия креста. За кого он молился? Мы не знаем.
Быть может, за видение его детства, которое он всей душой надеялся вновь обрести под высокими деревьями здешнего леса, за неведомую мать, которая никогда не бывает неведомой. Ибо если даже она не кормила нас девять месяцев своим молоком, то она непременно питала нас девять месяцев своей кровью.
Закончив святое дело, Питу вновь надел каску и пристегнул саблю к поясу.
Закончив молитву, Себастьен осенил себя крестным знамением и снова взял Питу за руку.
Они вошли в деревню и направились к хижине, где Питу родился, а Себастьен вырос.
Питу, слава Богу, хорошо знал Арамон, и все же ему не удалось найти свою хижину. Пришлось спросить дорогу; ему указали на каменный домик с шиферной крышей.
Сад вокруг домика был обнесен стеной.
Тетушка Анжелика продала дом сестры и новый владелец все разрушил: старые стены, обмазанные глиной, старую дверь со щелью, через которую мог входить и выходить кот, старые окна, наполовину застекленные, наполовину закрытые бумагой, испещренной бессвязными каракулями маленького Питу, крышу, поросшую зеленоватым мхом и обильной растительностью Новый владелец все разрушил, ничего не пожалел!
Дверь была заперта, на пороге сидел большой черный пес, который оскалил зубы при виде Питу.
– Идем, – сказал Питу со слезами на глазах, – идем, Себастьен, туда, где все осталось по-прежнему.
И он увлек Себастьена на кладбище, где была похоронена матушка Питу.
Он не ошибся. Там в самом деле ничего не изменилось, только выросла трава, а трава на кладбищах такая густая, что Питу еле узнал могилу матери.
По счастью, вместе с травой выросла веточка плакучей ивы. За три или четыре года веточка превратилась в деревце. Питу пошел прямо к этому деревцу и поцеловал землю под ним с тем же благоговением, что и ноги Христа.
Вставая, он почувствовал, как шелестят листья, колеблемые ветерком.
Он протянул руки, собрал ветки ивы и прижал к груди.
Ему казалось, будто это волосы матушки, которые он целует в последний раз.
Мальчики не торопились уходить с кладбища; меж тем время шло.
Пора было оставить единственное место, где, казалось, жила память о бедном Питу.
У Питу на мгновение мелькнула мысль отломать на прощанье ивовую ветку и прикрепить к своей каске; он протянул было руку, но остановился.
Ему показалось, что он может причинить боль матушке, ломая ветку дерева, чьи корни, наверно, обнимают развалившийся сосновый гроб, где покоится ее тело.
Он снова поцеловал землю, взял Себастьена за руку и удалился.
Все арамонцы были в поле или в лесу, так что почти никто не видел Питу, а поскольку каска и сабля изменили облик юноши, те немногие, что увидели, не узнали его.
Питу брел по дороге в Виллер-Котре, живописной дороге, которая три четверти мили идет лесом, и ничто не Могло отвлечь его от скорбных мыслей.
Себастьен шел за ним, такой же задумчивый и молчаливый.
