Геннадий Гусаченко - Жизнь-река
— В общаге, недалеко от площади Станиславского, — ответил я.
— А мы на Каменке, на 5‑й Кирпичной горке. Проводишь нас после спектакля? — спросила Лида, повиснув на моей руке.
«Вот так номер! — подумал я, — ехать совсем в другую сторону. А как обратно добираться? Денег ни копейки в кармане. И это Лида хочет, чтобы я проводил их. А мне она совсем не нравится. Вот если бы Оля предложила…».
Ничего не оставалось, как наигранно непринуждённо и бодро ответить:
— Провожу, конечно.
Я искал глазами взгляд Ольги, прятавшей лицо в песцовый воротник. Из–под ворса синели глаза с прищуром, обрамлённые подкрашенными тушью ресницами. Кажется, ей было всё равно: пойду я с ними на Каменку после спектакля или нет. Откуда мне было знать, что лишний билет не случайно у белокурых подружек оказался? На другого куплен был. Но тот, другой, не пришёл.
В «Красном факеле» мне понравилось. В фойе играл джаз–оркестр, работал буфет. Кавалеры угощали дам пирожными, мороженым, прохладительными напитками, конфетами в коробках, шуршали шоколадными обёртками. Пригласившие меня девушки, возможно, ждали от меня угощения, но в моих карманах не завалялось и медного пятака. Я с подчёркнутым интересом разглядывал портреты актёров, изображал из себя страстного ценителя джазовой музыки, стараясь держаться подальше от буфета.
При свете круглых матовых фонарей возвращались мы из театра. Я взял девушек под руки. На тротуаре, скользком от гололёда, уехал ногами вперёд, увлекая их за собой. Вся троица опрокинулась навзничь. Я с маху треснулся затылком о стылый асфальт. В голове блеснуло пламя, загудело, зашумело, заломило. Девушки подняли меня, поставили на ноги. От сотрясения я кое–как оправился, проклиная себя за неловкость. Немодное полупальто, лицо в зелёнке, падение — как глубоко и остро я чувствовал свою неполноценность перед симпатичной, немногословной Ольгой.
Я проводил их до барака в узком переулке под названием 5‑я Кирпичная горка — одной из многих в трущобах Каменки тех лет. Где–то здесь меня, младенца, потеряла зимним вечером мать. С санок выронила, да не суждено было мне замёрзнуть. Нашла.
Подруги снимали угол в квартире приветливой хозяйки по имени Настя, работницы завода со странным названием «Почтовый ящик». Напротив остановки «Поселковая» в Дзержинском районе был такой. Может, и сейчас есть.
Девушки постучали, хозяйка открыла.
— О, да у вас провожатый! — выглянув на улицу, удивлённо воскликнула она. — Проходите, молодой человек. Ноги замёрзли, наверно, в туфельках? Разувайтесь! Сейчас будем чай пить.
За всю жизнь я не встретил ни одной Насти с плохим характером, некрасивой или недоброй. Эта Настя не была исключением. Миловидная женщина средних лет, гостеприимная, заботливая, внимательная. У неё был сынишка лет десяти, муж–алкоголик и беспросветная жизнь в двух барачных клетушках. Мои новые знакомые работали фрезеровщицами в «Почтовом ящике» вместе с Настей.
— На каком языке вы говорили в трамвае? — спросил я у Лиды, подставляя к печке задубевшие на морозе ботинки.
— На эстонском.
— Красивый язык! Вот бы мне тоже научиться по–эстонски с вами говорить…
— Приходи, учить будем, — рассмеялась Лида, выказывая ужасный частокол во рту. У деревенского пьяницы–забулдыги изгородь вокруг хибары ровнее, чем зубы весёлой, не унывающей Лиды.
Ольга застенчиво улыбнулась.
Подруги приехали из Мариинска. В этот старинный таёжный город Красноярского края выслали из Эстонии их родителей в начале Великой Отечественной войны. В Новосибирске девушки надеялись найти своё счастье, устроить жизнь.
Согревшись чаем с клубничным вареньем, я с удовольствием обулся в подогретые в духовке ботинки, одел «москвичку» — полупальто, шапку, поблагодарил Настю за угощение и взялся за дверную ручку.
— До свидания.
— До свидания, Гена, — в один голос попрощались со мной Настя и Лида. Последняя, видя мою расположенность к Ольге, разочарованно вздохнула и подтолкнула подругу к выходу.
— Проводи парня!
Ольга накинула пальто, вышла вслед за мной.
— До свидания. Ну, я пошла…
Я придержал её за руку.
— Ты мне… очень… нравишься, — набравшись смелости, робко выдавил я из себя. Она не высвободила руку. Я слегка приобнял её, привлёк к себе, но поцеловать не удалось. Ольга уткнулась в мою «москвичку», и я мог лишь утонуть лицом в пушистом песце, прикасаться губами к рассыпанным по плечам волосам, пахнущим туалетным мылом «Земляника».
— Ну, всё, я пошла, — тихо сказала она и ушла.
Я приезжал к ней часто, и всякий раз повторялось одно и то же: мы подолгу и молча стояли на морозе. Она — прижавшись к моей груди. Я — зарывшись лицом в её песцовый воротник. Стыли ноги, коченели руки, озноб пробирал тело. Я держал Ольгу в объятиях, сцепив немеющие пальцы у неё за спиной, не думая ни о чём другом, как только о том, чтобы не разжать их. Когда терпеть становилось невмочь, она отстранялась. Я пытался поцеловать её на прощание, обнимал, прижимал к себе, но Ольга уклонялась, сухо говорила:
— Ну, всё, я пошла.
Дорого бы я дал, чтобы войти следом за ней в барачную дверь, устроиться вдвоём у горячей печки и сидеть, обнявшись, всю ночь. Последним трамваем добирался «зайцем» до общежития. Ребята уже спали. Я тихо раздевался, падал в постель. Голодный, замёрзший, глубоко несчастный от безответной любви. Поутру поднимался раньше всех, быстро одевался и торопливо уходил. Мне было стыдно встречаться с товарищами, которые нормально учатся, а я пропускаю занятия. Да разве есть в том моя вина? Непонятные, а потому ненавистные мне интегралы и логарифмы, синусы и косинусы, тангенсы и котангенсы — причина тех прогулов. Я добросовестно списывал у товарищей домашние задания, но это не помогало: блистая золотом зубов и украшений, преподавательница выставляла меня перед всей аудиторией круглым идиотом, не забывая ехидно заметить:
— Мы в восторге от ваших математических способностей.
Однажды Ольга сказала, чтобы я больше не приходил. Болячки с моего лица сошли, на улице пахло оттепелью, а мне от ворот поворот. Почему? На все приставания объяснить отставку, Ольга упрямо молчала. Смотрела в сторону, на звёздное небо. Вот уж характер! Истинно прибалтийский! Стойкий, сдержанный, не многословный. Слова не вытянешь! Известно: эстонцы! Крепкий народ! Гордый. Знает себе цену. Всё это я потом понял. А тогда…
Из гарнизонного клуба доносилась песня:
А ночка лунная,
Девчонка юная,
Из–за тебя погибнет, кажется, студент.
Я брёл по 5‑й Кирпичной горке, всхлипывая, страдая от неразделённой любви. Жизнь, молодая, полная радужных надежд, теряла смысл и прелесть. Иногда в памяти всплывало простодушное лицо Тони, её ласковая улыбка. Оно расплывалось, исчезало, вытесненное нордическим профилем замкнуто–молчаливой, недоступной Ольги. Обонянием я пытался сохранить, запомнить, унести с собой запах её песцового воротника, земляничного мыла, соломенных волос и ещё чего–то необъяснимо приятного, исходящего от лица горделивой дочери балтийского рыбака Рихарда Саар.
