Густав Эмар - Сурикэ
Капитан Лебо в молодости был одним из самых ловких охотников, верность его взгляда и прицела вошла чуть ли не в поговорку.
Но по силе, хладнокровию и ловкости его сын Шарль оставил отца далеко позади.
Когда ему было только двадцать лет, самые опасные фехтовальщики Парижа признавали его ловчее себя и отказывались с ним драться; ружьем, карабином и пистолетом молодой человек владел еще лучше и попадал в самые трудные цели. Он выигрывал самые невероятные пари, метко всаживая пулю во всякую указанную ему цель. Отец удивлялся такой ловкости сына и с гордостью говорил о нем своим друзьям.
Шарль, по тогдашнему выражению, служил и Фемиде, и Беллоне; его успехи в юриспруденции шли вровень с успехами и в искусстве владеть оружием; он блистательно сдал экзамены и был принят адвокатом в парижский парламент.
Разумеется, никто не предполагал, а Шарль еще менее, чем кто-либо, что скоро ему придется привыкать к суровой жизни дикаря среди полуцивилизованных колонистов Новой Франции.
Как и все молодые люди его возраста, Шарль Лебо был адвокатом без дел и состоял при прокуроре с крючковатыми локтями, которому Лебо-отец платил за сына ежемесячное вознаграждение.
Жизнь молодого адвоката была довольно печальная, отец закрыл для него свой кошелек; ему часто приходилось бы сидеть на пище св. Антония, если бы мать не помогала ему время от времени.
К несчастью, эта добрая женщина вскоре заболела и умерла после непродолжительной болезни; ее смерть была первым горем молодого человека, и горем самым большим, потому что оно испортило всю его карьеру и совершенно изменило его будущее.
Капитан Лебо боготворил жену; от горя после ее смерти он сделался еще мрачнее прежнего, отдалился от семьи, не хотел видеть никого из своих детей; последние оказались предоставленными самим себе в таком возрасте, когда им необходимо было иметь надежного руководителя на трудной жизненной стезе, всех терний которой он еще не знали.
Шарлю было тогда 21 год; он был еще совершенно неопытный в жизни мальчик, несмотря на его ум, толковость и даже некоторую природную хитрость, и он был до того наивен, что сначала его готовы были принять за дурачка.
Он был высок, строен и необыкновенно силен, черты его лица были красивы, привлекательны, манеры чрезвычайно приличны, но все это, к несчастью, портилось странным выражением его взгляда.
Его почти небесного цвета голубые глаза были велики и широко раскрыты, но были постоянно в движении, никогда не останавливались на одной точке, и это вечное движение придавало им какую-то удивленность, глуповатость и — скажем прямо — ошеломленность, вследствие чего он казался ужасно смешон, и никто не относился к нему серьезно; самая умная вещь, сказанная им, казалась глупостью, если на него взглянуть в это время; лишь тогда, когда он сердился — что было очень редко — или когда он был очень взволнован, его взгляд совершенно изменялся, но тогда он делался страшен, его глаза делались почти совершенно черными, и из них исходил невыносимый магнетический ток.
Молодой человек отлично сознавал свою мускульную силу и умение владеть всяким оружием, он знал, что как боец не имеет себе равных; эта уверенность в своем превосходстве обуславливала собою эту кротость и то терпение, которые он обнаруживал при всяком случае, когда требовалось избежать ссоры; но на самом деле молодой человек был тверд и стоек, хотя эта твердость и стойкость смягчалась наружной слабостью характера, происходившей от склонности к мечтаниям и созерцанию; он был ленив, но выказывал энергию и деятельность, когда того требовали обстоятельства, был серьезен и молчалив, но легко сочувствовал чужому действительному горю, вообще характер молодого человека еще не сформировался окончательно, вследствие чего представлял странную смесь контрастов; для того, чтобы он окончательно определился, недоставало сильного горя, тяжелого испытания. Когда Шарль был предоставлен самому себе и оставлен почти без всяких средств, потому что отец стал давать ему денег все меньше и меньше и наконец перестал его совсем принимать у себя, то случилось то, чего надо было ожидать: молодой человек попал в дурную компанию.
Так как богатство его отца было всем известно, то Шарль без труда доставал деньги не только для насущных потребностей, но и для удовольствий; денег он нашел даже слишком много, потому что вскоре совершенно запутался в долгах, которые не знал, чем заплатить; кредиторы обращались к капитану; тот гнал их из своего дома палкой и не хотел ничего слышать.
Наконец дела дошли до того, что молодой человек в одно прекрасное утро проснулся на соломе и без копейки денег, голодный, не евший двое суток. Он раздумывал о том, какой избрать род смерти: или сейчас с собой покончить, или прозаически умереть от голода, что не замедлило бы последовать в самом скором времени, или броситься в Сену — с камнем на шее, потому что он имел несчастье плавать как угорь, или повеситься на первой перекладине — кстати, на одной из них как раз был крючок, через который очень удобно было перекинуть веревку.
Шарль склонялся к повешению, потому что при его лености это был самый удобный способ: все у него было под руками, ему не приходилось себя тревожить; он уже рассчитывал, на какой высоте от пола находится перекладина, как вдруг дверь комнаты распахнулась настежь, и какой-то господин с улыбкой на лице вошел в комнату и приветствовал Шарля, как знакомый.
Этот господин был не более и не менее как друг капитана Лебо.
Молодой человек поклонился, нахмурившись, и указал посетителю на хромой табурет, вместе с соломенной подстилкой составлявший всю мебель жалкой конуры.
— Извините… извините… — сказал вошедший, продолжая улыбаться, и, обернувшись к двери, прибавил: — Войдите… ничего.
Вошли два человека в одежде рабочих, один нес стол и два стула, другой сгибался под тяжестью огромного чемодана.
Они поставили принесенное, поклонились и ушли.
— Что все это значит? — спросил Шарль, удивленный таким непонятным вторжением.
— Ничего, ничего, не беспокойтесь, — отвечал вошедший, делая рукою жест. — Ну же, идите, — прибавил он кому-то.
Вошли двое других мужчин — очевидно, трактирные служители; у них в руках были корзины; в одну минуту они накрыли стол на два прибора, сняли крышки с блюд, от которых пошел аппетитный запах, и разместили на столе дюжину бутылок чрезвычайно внушительного вида.
Покуда трактирные служители накрывали на стол, работник уставлял в комнате письменный стол с бумагой, перьями, чернилами, сургучом и пр., потом, когда удивленный молодой человек вскочил со своей соломенной подстилки и заходил, недоумевая, по комнате, тот же самый работник быстро выкинул подстилку в окно, сию же минуту заменив ее скромной, но удобной кроватью, приставил к ней ночной столик, повесил на стену зеркало и ушел с поклоном.
