Александр Барченко - Из мрака
— Я привык к Индии, сжился с ней. Но перед отъездом у меня постоянно такое чувство, будто я ухожу из театра. Декоративные краски, сочетания, лубочная луна, фонари звёзд, эти растения, смахивающие на живые существа… Теперь у нас пожелтели берёзы, рябину подрумянило морозом.
Девушка повернулась к зелёной стене олеандров, вздрагивавших под каплями дождя, сказала сердито:
— Вы, кажется, хотите, чтобы я в самом деле расплакалась?
Чистая сетка дождя отгораживала веранду от эспланады. Мутные контуры пальм шевелили листьями-перьями над скользкими лоснящимися стенами.
Тяжёлые выпуклые клубящиеся тучи, словно кипы хлопка, повисли над крышами, уродливые, мутные, рваные.
Не было отдельных капель дождя. Сплошная частая сетка воды связывала небо и землю. И, когда нависал мутный студень нового облака, сетка превращалась в сплошную стену воды. С воем метался ветер в переулке, тротуары тонули, улицы превращались в сплошные потоки и водопады, и вздувшаяся бурая спина священной реки одевалась пенистым белым кипящим плащом.
Председатель нефтяного треста, мистер Николай Смит, пыхнул сигарой, спросил дружелюбно:
— Да вы, дорогой мой, когда намереваетесь нас покинуть?
— Я пробуду в Бенаресе, пожалуй, ещё недели две. Но у меня масса работы. Надо привести в порядок все данные. Эпидемия, против ожидания, заглохла. Я обязан сделать доклады в Нанси и в Париже. К тому же я теперь совершенно один.
Девушка грустно наморщила брови.
— Да, вы один… Как всё это опасно! Вы простите меня, я ещё могу примириться со смертью вашей дочери, как это ни странно. Я слишком мало знала её. Притом она была так экзотична, так сказочна, так окружена ореолом таинственности, знаете — не от мира сего… Но Дорн. Словно сейчас его вижу. «Кха, кха»… Кашляет, гнётся, сутулый. У меня как-то не умещается в голове мысль, что он умер, что я не увижу его больше никогда.
Брюнет серьёзно сказал:
— Вы не увидите его никогда. И ни я, никто. А впрочем, как знать, мёртвые, говорят, иногда возвращаются.
— В романах, — отозвалась девушка грустно.
Хозяин спросил из своего угла:
— Это тот самый длинный студент, который бывал у нас в третьем году?
Девушка перебила с неудовольствием:
— Ах, папа. Ты, кажется, способен запоминать имена только своих акционеров. В России у меня не было товарища ближе Дорна. Я забывала, что он мужчина.
— Светлая голова, — подтвердил брюнет. — Удивительная память, способность систематизировать. И притом скептицизм… Для этого мальчика не существовало авторитетов.
— Неужели действительно можно любить до такой степени? — сказала Дина задумчиво. — «Любовь до гроба»… Но убить себя из-за любви… Чувство к одному человеку может заполнить жизнь, да… Но исчерпать?
Собеседник чуть-чуть усмехнулся.
— Смотрите, Дина Николаевна. Здесь страна тысячи богов. Они подслушают, и бог любви отомстит вам когда-нибудь.
— Не боюсь! — Девушка привстала в шезлонге, заблестела большими серыми глазами. — Вот уж чего не боюсь! Если бы даже сейчас… — она запнулась и чуть-чуть покраснела. — Если бы я и влюбилась в кого-нибудь, даже полюбила серьёзно, что ж из этого? Если любимый человек умер, я буду страдать, мучиться, может быть, потеряю всякий интерес к жизни. Но обязанности у меня как у человека, как у члена общества останутся?
— Теория, душка, теория! В теории вы все рассудительны, а на практике… Вспомни-ка, ангел мой, где была твоя рассудительность перед обедом?
Девушка повернулась к отцу, не на шутку рассерженная.
— Вы, папа, лишаетесь голоса. После того, как вы обнаружили намерение выдать меня за одного из ваших маринованных англичан…
Брюнет мягко перебил:
— Дина Николаевна, я убеждён, что вы не поняли вашего батюшки.
— Спросите у него сами, — сердито отозвалась девушка. — Вы единственный русский в этом бутафорском городе, среди этих картонных людей. Я не хочу вас стесняться, я… привыкла к вам уже. Спросите его самого.
Хозяин беспомощно развёл руками.
— Прошу покорно. Дорогой мой, вы профессор и всё такое… Словом, авторитет для детей новейшей формации. Выскажите откровенно свой взгляд, делает ли отец преступление, приняв на себя миссию передать дочери предложение человека отличной семьи, человека вполне обеспеченного, человека, которого сам отец знает, дай Бог памяти, девятый год… Вдобавок с положением, на блестящей дороге. Да чего лучше — впереди ни больше ни меньше как пэрство Англии.
Учёный с ласковой, грустной усмешкой наблюдал лицо девушки. Та, возмущённо блестя глазами, подхватила:
— Да, у него впереди пэрство. А что впереди для вашей дочери? — девушка по привычке добавила: «Сэр», сделала сердитую гримасу. — Что для неё впереди? Бритая физиономия «пэра», которую она с трудом переносит даже в качестве хозяйки дома? Обмен мнений по поводу биржевых операций, состязаний в поло, в гольф, в лаун-теннис? Перспектива выслушивать «schoking» в качестве представительницы нации менее культурной, чем будущий пэр. Наконец, перспектива остаться здесь навсегда. В этом отвратительном опереточном болоте, откуда я рвусь всеми силами на родину? И не перестану рваться никогда, слышите… Папа, папа, и вам не стыдно?
Профессор по-прежнему с улыбкой обратился к хозяину:
— Николай Дмитриевич, я плохой союзник. В таком вопросе я всецело на стороне вашей дочери.
— Ну вот…
— Я не разделяю ненависти Дины Николаевны к Индии. Что же касается представителей местного общества…
Девушка порывисто потянулась к нему со своего шезлонга, схватила за руку.
— Спасибо, большое спасибо. Вы не знаете, до чего я здесь одинока.
Сконфузилась за свой порыв, потянула руку назад, покраснела до самых ушей.
— Вот видите, эта Индия превратила меня в истеричку.
Профессор долгим взглядом поглядел на смущённое личико девушки, бережно выпустил тонкую руку, сказал сдержанным тоном с чуть заметной, странно печальной усмешкой:
— Успокойтесь, Дина Николаевна. Я не придам вашему волнению иного объяснения.
Хозяин поднялся со своего кресла, несколько раз нервными шагами прошёлся по веранде. Сказал полушутливо, полураздражённо:
— Всё это проклятый дождь. В такие дни я и сам сразу старею на тридцать лет. Свети до обеда солнце, моя радикалка была бы сговорчивее.
— Вы так думаете? А я отдыхаю во время дождя. Ничто меня так не раздражает, как ваше глупое индийское солнце. Сухое, тяжёлое… Какой-то нарывной пластырь.
— Мне кажется, вы увлекаетесь немножко в своей ненависти к Индии, — отозвался профессор, на этот раз серьёзным тоном. — Вы мешаете вашу антипатию к индийским колонистам с отношением к туземцам, которых вы почти не видали близко.
