Борис Казанов - Роман о себе
Шкляра и не предполагал, какие у меня мысли. Оговорив меня у Заборовых, он заявился ко мне со своей девчонкой, чтоб уже оговаривать при ней:
- Что ж ты молчал, что давно знаком с Тоней? - пошутил он так.
- Зачем об этом распространяться?
- Тогда ей придется в тебе разочароваться…
- Что ж, посмотрим, - ответил я легкомысленно.
Посторонившись, он дал первой войти Тоне. По-видимому, это была та девица, из-за которой он меня вызвал в Могилев под предлогом рыбалки на Соже. Стройная по своим молодым летам, она показалась высокой в маленькой комнатке. Повыше меня, как все девушки Шкляры, которых он выбирал себе вровень и даже позволял выходить за планку своего роста. У него был вкус собственника: брал незавидных, но незаигранных, сохранявших природную непосредственность. Выуживал из них именно то, что самому не хватало. Тем самым обогащал свою любовную палитру. Такой и была Тоня, простенькая, в красном плаще, слегка подкрашенная и подсиненная. Вошла без застенчивости и без стрельбы глазами: вот как, мол, живут бедные писатели, которым ничего не светит! - а легко и как своя. Подобная естественность, и не только в таких простеньких, как Тоня, вызывает успокоение насчет их доступности. Все ж доступность их, хоть и не обманывала, зависела как бы не от них самих. Такие девчонки доставались тому, кто был способен доказать, что он не шит лыком. Шкляра действовал способом, до него не использованным в Могилеве. Там и не было такой неординарной фигуры. Он брал девчонок своей поэтической вольностью, удачливостью в сферах, далеких от Могилева и от этого впечатляющих новизной. Ведь он уже москвич, везде на слуху его стихи. Девчонки, не особо вникая в поэзию, не могли устоять перед загадочным обаянием Шкляры. В Могилеве он, поэт, уже побивал боксера. А если конкретно, то мой успех, добытый на ринге, там таял за дымкой лет. Я помнил Шкляру по «Брянску», где он боялся девчат - тех грубых, языкастых, которым сам черт не брат. За эти годы он преуспел на качественно иных, ни в чем себя не уступив, кстати. Если говорить о его могилевских друзьях, Петруше и Вадике Небышинце, околачивавшихся то в Москве, то в Минске, то они, бывая в Могилеве, играли роль каких-то марионеток, которыми Шкляра управлял, как хотел. К примеру, они начинали ухаживать за той девчонкой, которую выбирал для себя Шкляра и бросал им на раздор. Перевирая их заочно перед очередной своей обожательницей, Шкляра заранее заготовлял в ней образ каждого из них, выгодный для себя. Вадик и Петруша знали прекрасно, как непривлекательно выглядят в его описаниях, и пытались себя отстоять. В этом и заключалась их ошибка: они только и делали, что оправдывались: мы не такие, какими он нас представил!… а для чего? Чтоб над ними же и потешался Шкляра.
Я поцеловал руку Тоне, ощутив по руке летучесть ее фигуры, а также учащенный пульс в ней. Прикоснувшись губами, запустил в нее импульс своего желания, и почувствовал, что импульс прошел, затронул в ней какой-то центр, пусть и периферийный. Шкляра сострил насчет матросской галантности, а Тоня не стерла поцелуй. Наоборот: покраснев, прикрыла ладошкой, как бы приобщив к себе. Уже по этому я понял: что бы ни говорил обо мне Шкляра, я Тоне не безразличен. Она могла стать моим подспорьем, так как бороться со Шклярой один-на-один мне не по зубам.
Освободясь от плаща, Тоня осталась в широкой грубой юбке, красившей ее гладкие колени, и в пуховой розовой кофте, бросавшей отсвет на юное лицо. Она заерзала попой на кровати, усаживаясь надолго, распустив волосы в живописных колечках. Попросив позволения закурить, Тоня вынула из сумочки шикарный «Кент» по рубль сорок - сумасшедшие деньги! Шкляра, усевшись рядом, у боковой крышки стола, достал трубку, атласный кисет с капитанским табаком. Трубки входили в моду в Москве среди литературных курильщиков, как грубые юбки среди девиц, а я - что делать? - распечатал пачку «Примы» - в соответствии со своим имиджем матроса. Почти две недели я не курил в комнате, как и обещал Наталье, и сейчас мог себе позволить за столом. Я вкушал кайф от того, что нарушил запрет и что курю у ящика с рукописями, о которых Шкляра ничего не знает. Заборовых нет, а то, что я ляпнул в «Немане», - не в счет.
Весь этот обряд раздевания, усаживания, курения проходил под болтовню Шкляры, который вспоминал всякие диковинные случаи обо мне из тех, что еще не передал Тоне, и сейчас передавал, безбожно утрируя. Как будто он рассчитывал на мою забывчивость или стеснительность, - что весь этот забор, что он городил, я не сумею разрушить, или хотя бы оставлю пару палок из его городьбы.
- Помнишь того хромого усатого учителя, могилевского писателя, Шульмана… Я тебя с ним знакомил у Киры Михайловны? Так Боря однажды спутал его со своей Наташей…
Тоня, уже втянув в себя дым и перебив его судорогой смеха, поперхнулась. Откашлявшись, расхохоталась до слез:
- Игорь, хватит выдумывать!
- Спроси у Бори.
Недоумевая, Тоня посмотрела на меня: неужели я такой идиот, каким меня выставляет Шкляра?
Да, был розыгрыш на «Брянске», когда Шкляра с судовым доктором Кирюшиным, таким же бездельником, как он, к тому же занимавшимся утонченными эротическими экспериментами над сезонницами, вырезали из журнала «Неман», обнаруженного в судовой библиотеке, портрет Михаила Шумова (Шульмана) и сунули под стекло поверх фотографии Натальи в моём судовом номере. Но это вовсе не значило, что я не сумел отличить Наталью от Шульмана. После этой проделки Шкляра с Кирюшиным прятались от меня весь день.
- Пришлось скрываться от матроса Бори Казанова, - Шкляра милостиво назвал меня по псевдониму, хотя на «Брянске» я был еще под собственной фамилией. - Как не прятаться, если он до этого упал головой в трюм с двадцатиметровой высоты, представляешь, Тоня? - сообщал Шкляра очередную подробность обо мне, придавая двусмысленность иронической интонацией и особой паузой при знаке вопроса. - Ведь доктор Кирюшин, что Боре невдомек, использовал розыгрыш с фотографией не просто так, а в целях медицинской проверки…
Ничего не стоило разрушить и этот бред, поскольку в нем не было ни одного слова правды, начиная с того, что я не «упал головой» в трюм, а просто чересчур быстро спустился, положившись на чьи-то замасленные рукавицы. Выбрался оттуда самостоятельно, отказавшись от медицинской помощи. А розыгрыш с фотографией, что Шкляра связывал воедино, вообще не относился к этому случаю. Но был ли смысл втягивать себя в подобные объяснения, вроде Вадика и Петруши? Или так важно мне разрушать стереотип дебильного матроса, внушаемого Шклярой Тоне? Меня и раньше удивляла способность Шкляры на всякие перестановки и соединения, извращающие настоящий смысл. Или он не бежал, крича, размазывая, как ребенок, по лицу слезы: «Боря разбился!» - это и был смысл, на котором держалось все и там и здесь. Глупо обижаться, но после рыбалки я начал всерьез опасаться злоязычия Шкляры. Положим, он, известный поэт, прославившийся и стихами о море, мог себе позволить такое лицедейство. Тем более, что моря не любил и, как признавался в стихах, «заставлял себя им любоваться». Разве он впитал в себя море, как моряк? Там ему никто б не доверил даже обычный пожарный шланг, хоть Шкляра и описал, как врывался со струей наперевес в гальюны и кубовые. Я мог бы выдать Тоне, каким матросом в океане был этот великий рыбак на Соже. Но, если сказать словами Уильяма Стайрона: «У меня годы ушли на то, чтоб научиться упрекнуть человека в лицо», - вот такого, как Шкляра, которого я еще любил. Во мне уже срабатывал тормоз, когда он начинал так говорить. Пропадала связная речь, охватывали тоска и одиночество. Уже б сник, если б не сочувственный нейтралитет Тони, с интересом приглядывавшейся ко мне. Я приглядывался к Шкляре, ощущая в себе ноющую рану от нанесенного предательского удара.
