Григорий Федосеев - Таежные встречи
Собаки продолжали лаять. Мы бесшумно подвигались к ложку. Светало; всё яснее вырисовывались горы, ущелья и лес. Перевалив небольшую возвышенность, мы увидели впереди тёмное пятно. Это небольшим оазисом рос по северному склону ложка ельник. Оттуда-то и доносился лай, попрежнему злобный и напорный. Задерживаемся на минуту. Нужно было определить направление ветра, чтобы, скрадывая зверя, не спугнуть его раньше, чем увидим. Пришлось правой вершинкой обойти ложок и спускаться к ельнику против ветра. А вокруг всё больше и больше светлело. Высоко над горизонтом повисла зарница, вестница наступающего утра.
Теперь собаки были совсем близко, но зверя ещё не было видно. Мы подвинулись вперёд и были у самого ельника. В этот момент мысль, зрение и слух работали напряжённо. Зашатайся веточка, свались пушинка снега, всё это не ускользнуло бы от нашего взгляда и слуха. Сколько волнений, действительно, порождают эти минуты! Какая огромная выдержка требуется от охотника в такой момент! Пожалуй, в зверовой охоте подобные минуты самые сильные. Их всегда вспоминаешь с наслаждением, и, наоборот, развязка всегда является обычным делом.
Ещё несколько шагов — и мы у края небольшого ската, но и теперь в сквозных просветах ельника ничего не видно.
— Что за дьявольщина! — сказал Днепровский, выпрямляясь во весь рост. — На кого они лают?..
Минуты напряжения оборвались. Совсем близко за колодой лаяли Лёвка и Черня.
— Наверное, соболь, — произнёс Прокопий тоном полного разочарования.
Мы вскинули ружья на плечи и стали спускаться к собакам.
Те, увидев нас, стали ещё больше неистовствовать. Тесня друг друга, они с отчаянным лаем приступали к небольшому отверстию, видневшемуся под корнями нетолстой ели. Я подвернул к ним лыжи и, любопытствуя, хотел заглянуть в отверстие. Вдруг собаки отскочили в сторону, отверстие увеличилось, разорвалось, и из-под нависшего снега вырвался чёрный медведь, показавшийся мне в этот момент невероятно большим.
Я почти бессознательно сделал прыжок в сторону, лыжа подо мною сломалась, но мне удалось удержать равновесие. Отчаянный крик Днепровского заставил меня оглянуться. Зверь молниеносным наскоком сбил его с ног и, подобрав под себя, уже готов был расправиться с ним, но в этот, почти неуловимый момент Лёвка и Черня насели на медведя и, вцепившись зубами, трепали его зад. Зверь с рёвом бросился на собак. Те отскочили в разные стороны, и медведь опять насел на Днепровского. Но и собаки не зевали, они снова принялись трепать зверя, отвлекая его от Прокопия. Так повторялось несколько раз.
Я стоял, держа в руках готовый к выстрелу штуцер, но стрелять не мог. Прокопий, собаки и зверь — всё это одним клубком вертелось перед глазами. Наконец, разъярённый дерзостью собак, медведь бросился за Лёвкой и наскочил на меня. Два, раз за разом, выстрела прокатились по ельнику и эхом унеслись далеко по тайге.
Всё это произошло так неожиданно, что я ещё несколько секунд не мог уяснить себе всего случившегося. В пяти метрах от меня в предсмертных судорогах корчился медведь, а Лёвка и Черня, оседлав его, изливали на нём всю свою злобу. Я бросился к Прокопию. Он сидел в яме без шапки, с разорванной фуфайкой и окровавленным лицом, но улыбался, правда, принуждённой улыбкой, за которой скрывался только что пережитый момент напряжения.
Я помог ему встать. Он не дал мне осмотреть раны и, шатаясь, медленно подошёл к убитому зверю. Тот лежал уже без движения, растянувшись на снегу. Собаки всё не унимались. Прокопий, с трудом удерживаясь на ногах, поймал Черню, затем подтащил к себе Лёвку и обнял их. Крупные слёзы, скатывавшиеся по лицу, окрашивались кровью и красными пятнами ложились на снег. Впервые за много лет совместных скитаний по тайге, я увидел, как этот прославленный забайкальский зверобой расчувствовался до слёз.
Мы не зря считали его человеком без нервов. За его плечами сотни убитых зверей, много опасных встреч. Я был свидетелем рукопашной схватки, когда раненая медведица, защищая своих малышей, бросилась на Днепровского и уснула непробудным сном от его охотничьего ножа. А он был спокоен; мне казалось тогда, что даже пульс его оставался неизменным.
Сейчас собаки растрогали охотника. Он обнимал их и действительно плакал. Я стоял, умилённый этой картиной, и не знал, что делать: прервать ли трогательную сцену или ожидать, пока Прокопий, успокоившись, придёт в себя. Собаки, видимо, вспомнили про медведя, вырвались из рук Днепровского, и снова их звонкий лай катился по тайге.
Зверь разорвал Днепровскому плечо и избороздил когтями голову. При падении Прокопий неудачно подвернул ногу и вывихнул ступню. Я достал зашитый в фуфайке бинт и стал перевязывать раны.
Издали послышались голоса. Нашим следом шли товарищи, они тащили с собой, на случай нашей удачи, двое нарт.
Медведь оказался крупным и довольно жирным. Внутренние органы были залиты салом, за которым не было видно ни почек, ни кишок. На спине, вдоль хребта, и особенно к заду толщина сала доходила до трёх пальцев. Все мы радовались, что Днепровский остался жив, и были очень довольны добычей. У нас не было мяса, а предстояла большая физическая работа по переброске груза на реку Кизыр.
Пока товарищи укладывали на нарты мясо, я осмотрел берлогу, устроенную медведем под елью, затем мы с Арсением Кудрявцевым взяли под руки Прокопия и медленно повели его на бивуак. Следом за нами шли усталые Лёвка и Черня.
Только теперь мы заметили, что солнце уже оторвалось от гор. Тайга проснулась. Было необычно светло и радостно.
Табор внезапно преобразился. Больше всех был доволен наш повар Алексей Лазарев.
— А ну, товарищ повар, разворачивайся! — приказывал он самому себе, позвякивая ножами. — Нынче клиенты пошли требовательные. Похлёбочкой да мурцовочкой не довольствуются, подавай говядинки да не какой-нибудь, а медвежатинки, дуй их горой!
Теперь ему не нужно было за завтраком и ужином рассказывать нам о вкусных блюдах, чем он в последнее время и разнообразил наш стол. На костре закипали два котла с мясом, жарилась печёнка, топился жир, и тут же, у разложенного по снегу мяса, товарищи расправляли медвежью шкуру. Словом, картина, достойная кисти художника…
Слёзы зверя
Была осень. Сумрачно качались по ветру оголённые берёзы. Неслышно шумела река, нигде не было заметно птиц. Всё отлетело, угомонилось и молча, тихо ждало зимы. Такой кажется всегда осень в тайге. Но это обманчиво. На самом деле в эту пору тайга жила большой жизнью. Была брачная пора парнокопытных. По хребтам и скалистым отрогам ревели изюбры; по тайге и марям мотались лоси-быки, а по заросшей ягелем тундре — дикие олени. Жизнь этих животных в осеннюю пору совсем необычна — брачная пора озлобляет быков, они ожесточённо дерутся из-за подруг.
