Николай Толстой - Охота на Кавказе
Смело можно сказать, что едва ли есть уголок в свете, где бы можно было пользоваться такими удобствами на охоте, как в кизлярских садах осенью, во время уборки винограда. Вы или идете по прекрасной, чисто выметенной и усыпанной песком дорожке, или стоите в тени огромных фруктовых дерев. Превосходные спелые плоды: груши, персики, абрикосы, бергамоты, сливы качаются на ветках, и вам стоит только протянуть руку, чтобы сорвать их. Кругом вас, справа, слева, спереди, целое море винограда, — и ничего больше, кроме винограда. Зелени не видать. Редко где-нибудь по высокой торкалине вьется лоза, на которой осталось несколько листов яркого кровавого цвета; остальные листы, запыленные, съежившиеся от солнца, прячутся между черными и темно-синими гроздьями, только кое-где прозрачными. Янтарные кисти белого и розового винограда нарушают это однообразие. Местами чернеется уже убранный сад. Серые торкалы грустно стоят длинными рядами; кой-где забытая кисть валяется на земле или длинная плеть тихо качается при малейшем дуновении ветерка, между тем, как осеннее солнце так и печет, на небе ни одного облачка, воздух прозрачен до такой степени, что вы, кажется, видите, как разливаются по нем волнообразные лучи света. Если смотреть вдаль по хейвану или дорожке, то все предметы словно покрыты какой-то прозрачной, дрожащей паутиной. Вам не хочется оставить тени дерева, под которым вы остановились; вы лениво прислушиваетесь к голосу собак, которые, где-нибудь по пустырю, гоняют лису или чекалку, то приближаясь, то удаляясь от вас. Беспрестанно самые разнообразные звуки заглушают их голоса; то скрип арбы, нагруженной виноградом и тихо подвигающейся по дорожке; то однообразная песнь ногайца, который, где-нибудь на заводе, стоит в каюке, держится обеими руками за перекладину и лениво топчет мешки с виноградом голыми ногами, по колено выпачканными в красную, как кровь, чепру; то повелительный голос тамады, который, по-армянски или по-татарски, отдает приказания своим разноплеменным работникам; то веселый женский смех или звонкое, несколько визгливое пение казачек, которые режут виноград в ближайшем саду. Они беспрестанно оставляют работу, чтобы перешептаться между собою, пока наконец одна из них не решится задрать вас. Обыкновенно, это бывает лет тридцати бой-баба, в одной рубашке, резко обрисовывающей ее формы, в платке, который совершенно закрывает ее голову и нижнюю часть лица, показывая только одни глаза, большею частию очень смелые и не, лишенные выражения. «Що тут стоишь? Аль работать хочешь? На, я те мой резец дам. Куцый ты бес этакий, скобленное мурло!» — И звонкий смех толпы вторит этой остроумной шутке… Между тем, где-нибудь вдали, раздались выстрел, крик: «Го-го! дошел!»… собаки смолкли или зверь прокрался хейванами, и собаки или сбились, или загнались из слуха вон… Вы устали. Но перед вами стоит красивый домик, со светленьким мезонином, с балконом и навесом под крылечком. Направо от дома — длинный сарай, под прохладной тенью которого лежат два ряда бочек. Плоская крыша его вся покрыта виноградом, который вялится на солнце. Налево — водоподъемная машина. Длинные и тонкие коромысла скрипят, тихо покачиваясь в воздухе. Галки с криком сбивают одна другую с оконечностей их. По двору шумно расхаживают белые голуби; здесь же, на дворе, огромное тутовое или ореховое дерево раскинуло свою широкую тень. Хозяин встречает вас радушно. Вы садитесь отдыхать в прохладной комнате; перед вами — бутылка доброго старого вина или чашка маджары, свежий овечий сыр, превосходные фрукты, сочный арбуз или душистая дыня… Между тем, собаки отдохнули и опять уже гоняют. Вы выходите, делаете несколько шагов — и снова на охоте; — поохотясь, отправляетесь в другой сад, где встречают вас точно так же…
Во время уборки винограда, в каждом саду вы непременно застанете хозяина. Все кизлярские, обыкновенно, перебираются в сады. Вообще, они очень гостеприимны, но в эту пору, окруженные изобилием плодов земных, когда урожай винограда обещает хорошие барыши, с особенным радушием принимают каждого.
Надо сказать, что хозяева садов очень довольны, когда у них охотятся: так как в садах, часто по нескольким дням, скрываются абреки, то присутствие хорошо вооруженных людей и, кроме того, хороших стрелков, в некотором роде, обеспечивает хозяина сада…
Один мой приятель, хороший знакомый по охоте, несколько лет жил в кизлярских садах, то у одного, то у другого хозяина, которые, просто, старались переманивать его к себе, давали ему полное содержание, т. е. чай, сахар, стол, вино, корм для собак, — словом, все, что нужно было ему, за то только, чтобы он жил и охотился у них в садах. И, действительно, с раннего, утра до позднего вечера раздавался в садах голос его Проворки (чудесной выжловки, черной с красными подпалинами, длинной, волнистой шерстью, шелковистой, как у шарло, с толстым косматым правúлом), — слышались целый день рог и порсканье Мамонова…
Странный человек был этот Мамонов! Он, кажется, родился охотником. По крайней мере, я не могу представить его себе иначе, как окруженного собаками, с ружьем и рогом, в каком-нибудь диковинном охотничьем костюме — ерrаке или изодранной черкеске, которая не надета на нем, а словно распялена, как на вешалке, на его широких и угловатых плечах.
В молодости Мамонов служил в России юнкером, — потом, за какую-то шалость, был разжалован в унтер-офицеры и перешел на Кавказ, где лет одиннадцать прослужил в нижнем чине. Несмотря на то, что Мамонов был действительно очень храбр и, к тому ж, очень добрый человек, несмотря на несколько ран, полученных им, — он ничего не выслужил и вышел в отставку тем же, чем был; т. е. «из дворян». Зато он приобрел репутацию отчаянного храбреца, что на Кавказе не весьма легко, и превосходного охотника. «Сам Мамон сказал это», — говорили охотники между собой, — и это часто решало споры. Страсть Мамонова к охоте, с летами, приняла неимоверные размеры: он решительно жил для одной охоты, для нее рисковал жизнью, портил свою службу, ссорился с начальниками. В полку его любили и солдаты и начальники; но и те и другие смотрели на него, правда, как на человека действительно храброго, зато самого безалаберного и бесполезного для службы. Одним словом, он от всех рук отбился, даже у татар, которые боялись его и звали Шейтан-агач (лесной черт). Мамонов ходил, со своими собаками, по самым опасным местам один, несколько раз встречался с горцами и постоянно счастливо отделывался от них. Однажды только ему, на охоте, отстрелили ухо; зато он в этот раз убил двух или трех человек.
Никто, даже, кажется, и сам Мамонов, не знал, в какой роте числится он. Родные тоже отказались от него. Но во всем этом он утешал себя охотой. Когда, бывало, Мамонов выйдет на двор, с ружьем в руке, протрубит позыв, закричит своим густым басом: «Сюда! сюда, собачонки, сюда!» — и целая стая собак, всех возможных пород и возрастов, с радостным визгом окружит его, — в такие минуты он бывал удивителен. Стрелял Мамонов очень порядочно, но не превосходно; зато охоту, и в особенности охоту с гончими, он понимал в совершенстве. Никто лучше его не умел выкармливать щенка, укладывать гончих, дрессировать легавых собак. Где доставал Мамонов собак, чем содержал их, это всегда оставалось тайной для меня; но он постоянно имел их пять-шесть, и столько, же щенков, и все они были в превосходном теле. Менять, дарить, продавать, вообще цыганить собаками составляло страсть Мамонова. Разумеется, украсть собаку, тем более у не охотника, почитал он делом совершенно позволительным. Зато приятеля, то есть хорошего охотника, он сам готов был снабдить собаками. С неохотником или дурным охотником быть приятелем он не мог: таких людей Мамонов презирал в душе своей, даже, кажется, глядел на них с каким-то сожалением, как на париев. В поле был он довольно несносный охотник — спорщик и хвастун, — вообще, принадлежал к числу таких охотников, каких я, к сожалению, встречал очень много. Мамонов воображал, что хороший охотник в поле непременно должен кричать и спорить. Без этого охота была ему не в охоту. Спорить и рассуждать о ней готов он был с каждым: это составляло для него высшее наслаждение. Вообще, бесцеремонность переходила у Мамонова в грубость, но, в сущности, он отличался добротой, — заветного ничего не имел, исключая разве одной или двух собак, с которыми не расставался ни днем, ни ночью, с которыми ел, пил и спал вместе и которых не отдал бы и отцу родному. Действительно, это были превосходные собаки. Услужливость Мамонова доходила иногда до навязчивости. Сидишь, бывало, в своей комнате, — вдруг отворяется дверь — является Мамонов, за ним вся его стая.
