Роберт Лесли - Медведи и Я
Когда окончательно рассвело, я разложил несколько костров, надеясь, что дым привлечет людей: на озере мне снова послышался шум мотора, и я хотел предупредить охотников, что в лесу бродят ручные медведи. Я довольно далеко прошелся по берегу озера, но никто не отозвался, и я побрел домой, слушая, как замирает тарахтенье моторки, удаляясь, кажется, в сторону Мидл-Ривер. Неподалеку от хижины Ларча на озеро опустился гидроплан, второй, судя по звуку, сел где-то возле впадения Дрифтвуд-Ривер в северо-восточный рукав Таклы. Не прошло нескольких минут, как среди мирных гор вдруг совершенно отчетливо прогремели раскаты ружейных выстрелов.
Парламент так и не принял временных охранных мер до окончательного решения вопроса.
Я столкнул на воду каноэ и поплыл вдоль самого берега, стараясь обнаружить следы присутствия медведей, но смог одолеть лишь километр — поднялся ветер, вздымая полутораметровые волны. Резкие порывы легко разворачивали нос ненагруженного челнока, и он крутился на воде, как березовый листок. Мое каноэ стало быстро оседать, так как с каждой волной в него заплескивалось по нескольку галлонов ледяной воды; делать было нечего, пришлось пристать к берегу. Вылив воду я вернулся домой, так и не найдя никаких следов исчезнувших медведей.
Два дня спустя лес вокруг хижины закишел белками-летягами. Маленькие планеристы скользили в пространстве между деревьями, и, едва коснувшись земли, стремглав карабкались на дерево, повторяя всё сначала. Казалось, что зверьки заняты странной игрой. Пока тут жили медведи, я и не подозревал о существовании летяг.
Пошел третий день с тех пор, как пропали медведи. Разглядывая в бинокль лесные просторы, я вдруг увидел на звериной тропе могучую фигуру Расти. Расти был ранен. Я позвал его и сам побежал навстречу, но когда я приблизился на расстояние пяти метров, он встал на дыбы, зарычал и приготовился к нападению. Увидев, как он раскинул передние лапы и выставил когти, я понял, что он невменяем и не узнает меня.
— Расти! — окликал я его снова и снова, отступая перед грозно рычавшим медведем. Расти не замечал меня, он даже ни разу не взглянул мне в лицо, а точно высматривал что-то, устремив взгляд поверх моей головы. Вся шерсть у него на груди, на плечах, на животе и на лапах слиплась от засохшей крови. Рану невозможно было разглядеть. Он свирепо рычал, и шерсть у него на загривке так вздыбилась, что он стал похож на гризли. Медведи рычат по всякому поводу, но продолжительный утробный рык означает у них готовность к бою. Скоро Расти рухнул. Кое-как поднявшись после нескольких неудачных попыток, он шатаясь побрел к хижине. Я медленно шел следом, готовый к тому, что медведь может в любую минуту обернуться и броситься на меня. С жалобными стонами он вскарабкался на крыльцо, на заплетающихся ногах вошел в дом, заполз в конуру, в которой перезимовал две зимы, и, точно обмякнув, свалился там и заскулил. Слава богу, мне не пришлось встречаться с ним взглядом; он шипел и рычал на меня, но его стекленеющий взор был устремлен куда-то вдаль.
Сняв деревянную заслонку, я просунул в конуру миску с водой, но медведь одним взмахом правой лапы отшвырнул ее, и она полетела через всю комнату в дальний угол. Не помню уж, что я делал; знаю только, что ласково уговаривал его и старался придумать, какую вещь ему дать, которую он скорее всего вспомнит. Когда я принес старое жеваное одеяло, служившее ему когда-то игрушкой, он только ощерился, но не сбросил все-таки остальных, которыми я его укрыл. Немигающие глаза Расти с расширенными зрачками точно остекленели, из пасти, покрытой по краям засохшей кровавой пеной, вырывалось тяжелое дыхание, сморщенный язык свисал на пол. Я попытался разглядеть, куда он ранен, но ничего не мог увидеть из-за густой шерсти, а о более тщательном осмотре не могло быть речи, так обезумел Расти от мучений. Мною овладело чувство полной беспомощности, я сидел над ним и ждал, чтобы медведь потерял сознание, тогда можно будет узнать, насколько опасна его рана, и приняться за какое-нибудь лечение.
Если Расти пострадал в схватке с гризли, лосем или стаей лесных волков, то еще можно надеяться на поправку, но если в его могучем теле засела ружейная пуля, все может обернуться иначе. При поверхностном осмотре я удостоверился, что голова и спина невредимы, там не было ни одной царапины, не обнаружил я также и следов выдранной шерсти; стоило в этом убедиться, как у меня упало сердце. В серьезной звериной схватке никогда не обходится без царапин — шерсть летит клочьями. Тут Расти со стоном перевалился на другой бок, и я успел мельком взглянуть на его грудь. В спекшейся от крови шерсти не было видно отверстия, и у меня забрезжила надежда, что раз уж он, слава богу, дома, все как-нибудь обойдется.
Началось долгое бдение. Я придвинул свой стул поближе к моему больному другу. Медленно текли часы, медведь перестал метаться, стоны затихли. Наконец он закрыл глаза, и сон принес ему облегчение. Я старался не шелохнуться, чтобы шум не разбудил его.
В эти часы я с небывалой ясностью понял всю силу привязанности, которая связывала меня с этими медведями. Из головы у меня не шла мысль: «Где-то сейчас Дасти и Скреч… и Спуки? Отчего они не вернулись? Неужели они закончили свои дни так же, как их мать — в лодке какого-нибудь охотника?» Они были бы легкой добычей для любого стрелка; сами радостно кинулись бы ему навстречу; конечно, в рассказах охотника эта встреча превратится в опасное приключение, хотя на самом деле он заслужил за свой подвиг не больше славы, чем храбрец, убивший соседскую собаку. Мне вспоминался день, когда Дэн Йегер угостил медведей конфетками.
Я не ощущал времени; когда на востоке занимался свет, я знал, что наступило утро, а когда становилось темно, понимал, что уже ночь. Пока Расти спал, я на цыпочках подошел к очагу и наварил большую кастрюлю овсянки, не для себя, а чтобы покормить медведя, если он захочет, когда проснется. Сам же только выпил несколько чашек крепкого кофе да иногда закуривал трубку, а все остальное время сидел на страже возле медвежьей конуры.
Так прошло, по-видимому, два или три дня, пока Расти не проснулся. Он очень ослабел, но все понимал и снова стал почти что прежним ласковым, умным существом, глядя на меня светлокарими глазами с растерянным и страдальческим выражением. Я погладил его по голове, и он, как всегда, благодарно и нежно лизнул мне руку. В мгновение ока я оказался рядом с ним в конуре и прижимал к своей груди его бедную мохнатую голову. Скоро он опять заснул, положив голову ко мне на колени, дыхание его стало ровнее, он больше не стонал и не подергивался.
Пока он спал, я вспоминал, как три жалких маленьких детеныша, шлепая по воде, перебрались через Наггет-Крик на берег озера Бабин в день нашей первой встречи; как они упрямо цеплялись за ветви старой пихты и не хотели слезать, пока голод не заставил их принять предложенную помощь; как они постепенно все прочнее входили в мою жизнь, пока наконец я сам не научился жить их жизнью и видеть мир их глазами; я вспоминал счастливые времена из их безмятежного детства, когда мы вчетвером, бывало, целые вечера напролет просиживали у костра возле хижины Ред-Ферна. Я точно сейчас видел, как маленький Скреч тормошит разомлевших на солнышке Расти и Дасти. Скреч не мог спокойно смотреть, как другие спят, когда ему самому хотелось поиграть. А получив от брата и от сестры заслуженную взбучку, он спасался под мою защиту. Шум лодочного мотора означал для них радость, потому что возвещал о приезде Ларча А-Тас-Ка-Нея; заслышав индейскую моторку, приближающуюся со стороны Топли-Лендинга, мы гурьбой высыпали на берег в надежде, что к нам приехал друг.
