Николай Сладков - Медовый дождь
И с гор можно смотреть и смотреть. С вершин вся красота земли как на ладони. Ниоткуда больше не увидишь такого! И радость высоты распирает грудь, и кажется, что когда-то ты уже смотрел вот так на землю из-под облаков. А что, ведь когда-то и мы были птицами…
Горы многоэтажны. Этаж лиственных лесов. Этаж лесов хвойных. Этаж пёстрых горных лугов. И самый верхний этаж — этаж серых скал и белых вершин.
И каждый высотой в километр! И на каждом этаже свои жители. И свои происходят события.
БЕГСТВО ЦВЕТОВДолину у высокой снеговой горы за безводье назвали Мёртвой.
Мы пришли в долину в сумерках — ничего не успели разглядеть. А утром вдруг видим: по всей долине синие озёра в золотых берегах и холмы красных песков. Но глаза обманули нас. Не было в долине ни синих озёр, ни золотых песчаных берегов, ни красных холмов. Были цветы. В сырых впадинах синели незабудки. Они были такие яркие и такие синие, будто в них отразилось весеннее небо. Озёра незабудок окружали золотые лютики. А на сухих гривах горели маки. Маки были похожи на красные фонарики, зажжённые в зелёной траве. Их было много. Так много, что у нас начинало рябить в глазах и кружилась голова. Вот так мёртвая долина! Как хорошо!
— Плохо, — сказали чабаны. — Мёртвая долина. Скоро всё сгорит от жары. Овцам нечего будет есть.
— И цветы сгорят? — пожалели мы.
Чабан прищурился.
— Цветы уйдут.
— Как уйдут? Куда?
— Нас поведут на новые пастбища.
Шутник чабан. Нашёл проводников…
Прошло несколько дней. И вдруг мы заметили, что цветы-то действительно пошли! Цветы стали подниматься в гору! Каждый день они поднимались всё выше и выше.
Цветы уходили из Мёртвой долины.
Цветы спешили!
Синими волнами вверх по сырым лощинкам выплеснулись незабудки. По скатам лощин поднимались жёлтые лютики. Будто среди жёлтых песков бежали синие ручьи.
Маки поднимались по гребням отрожков.
Всё злее жгло солнце.
Всё выше и выше поднимались на гору цветы. Высокая гора. Первыми стали отставать незабудки. Они поднялись до верхних родничков и окружили их бирюзовыми колечками. Но лютики и маки поднимались ещё выше.
Ночи стояли душные, жаркие. За горами метались зарницы.
Вершина горы из белой стала бурой — сошёл последний снег. Из бурой стала зелёной — покрылась травой. И наконец — золотой: это на самую вершину поднялись первые лютики. А скоро среди зелени и лютиков зажглись красные фонарики — на вершину вскарабкались маки!
Вслед за цветами и травой потянулись в горы и отары белых овец. Они, как курчавые весенние облака, ползли по горным склонам.
А внизу в долине всё сгорело. Долина стала мёртвой.
Но мы смотрели на горы и радовались: там, наверху, сочные травы, красные цветы — большие будут курдюки у овец, душистое будет овечье молоко.
СУШЕНЫЕ КАМНИВышел на поляну медведь. На поляне лежат серые камни. Может, тысячу лет лежат. Но вот пришёл медведь и принялся за них. Поддел лапищей, перевернул — сразу стал камень двухцветным. То была одна сухая верхушка видна, а теперь и сырое тёмное донышко. Понюхал медведь двухцветный камень — и дальше. Второй камень перевернул мокрым донышком кверху. Потом третий. Четвёртый.
Всю поляну обошёл, все камни перевернул. Все камни — мокрым донышком к солнцу.
А солнце печёт. Задымили мокрые камни, парок от них пошёл. Сохнут.
Смотрю я на медведя и ничего не пойму. Для чего он камни, как грибы, на солнце сушит? Зачем ему сухие камни?
Спросить бы, да боязно. Медведи — они подслеповаты. Ещё не разглядит, кто его спрашивает. Придавит сослепу.
Молчу и смотрю. И вижу: подошёл медведь к последнему, самому большому камню. Сгрёб его, навалился и тоже перевернул. А сам скорей носом в лунку.
Ну вот и спрашивать не надо. И так всё понятно. Не камни зверь сушит, а поживу под камнями ищет! Жуков, слизняков, мышей.
Дымят камни. Чавкает медведь.
Не лёгкая у него пожива! Сколько камней перевернул — одного мышонка добыл. А сколько нужно перевернуть, чтобы брюхо набить? Нет, ни одному камню в лесу не пролежать тысячу лет без движения!
Чавкает мишка и прямо на меня косолапит. Может, и я ему камнем показался? Ну, подожди, сейчас я с тобой по-своему поговорю! Чихнул я, кашлянул, свистнул, обушком по дереву застучал.
Охнул мишка и пошёл кусты ломать!
Остались на поляне я да сушёные камни.
ТЕТЕРКАКавказская тетёрка всем схожа с нашей, обыкновенной. Может, поменьше только.
И повадка у неё простая: увидит охотника — улетит, услышит — убежит или затаится.
Но однажды встретил я тетёрку, которая не улетела от меня, не убежала и не затаилась.
Сидел я на склоне у ручья. Плещет, скачет с камня на камень вода и у кустов рододендрона обрывается водопадиком.
Из этих кустов и вышла тетёрка. А за ней шесть — в полматки — цыплят.
Хотел я притаиться, да неловко шевельнулся: из-под ноги поскакали камешки.
Семь головок, как семь цветочных бутонов, поднялись из травы. И замерли.
Шесть несмышлёнышей ждут сигнала матери.
Вот тетёрка взмахнула крыльями.
«Сейчас улетит», — подумал я.
Но она не улетела. Только кинулась в сторону. «Сейчас убежит!» Но она наткнулась на камень — и не убежала.
Шесть глупых цыплят ждали.
Тогда я нарочно зашуршал ногой.
Тетёрка — грозная, взъерошенная — бросилась прямо на меня.
Я шуршал ногой, а тетёрка бежала ко мне, спотыкаясь и падая.
Она кинулась мне прямо в руки и, схваченная, закричала, забилась, теряя перья.
Это послужило сигналом.
Шесть цыплят разом взлетели — и спланировали под кручу.
Я был поражён безрассудной самоотверженностью птицы. Зачем кидаться в руки врага, когда можно убежать, улететь, спрятаться?
Но, прижав ладонями тугие, сильные крылья, я вдруг заметил: тетёрка была слепа. Вместо живых птичьих глаз были две пустые впадины с запёкшейся кровью.
Всё стало ясно.
Пёстрый желтоглазый ястреб налетел, скогтил, поволок. Проколол глаза, да не сумел удержать и убить, — вырвалась.
Тетёрка и слепая водила выводок. На ощупь клевала траву и почки. Шесть несмышлёнышей по-прежнему ждали от неё сигналов. Но теперь она не могла взлететь и увлечь за собой выводок. Не могла убежать и спрятаться с выводком в чаще. Куда бежать, куда лететь, когда кругом ночь?
…А враги крадутся. Слышны шорохи в кустах, в траве. Скачут из-под чьих-то ног камешки.
И тетёрка, защищая детей, бросалась прямо на шум. Это всё, что она могла теперь сделать.
