Иржи Кршенек - Длинные уши в траве. История косули Рыжки
Ивча вертелась в кухне вокруг мамы и, наверное, хотела показать, что знает и умеет многое — не только кормить пауков и кидаться Вольфом, и поэтому нарочно разговаривала с мамой очень громко:
— Мам! А если бы мы вдруг перепутали и к нам в шампиньоны попала бы хоть одна бледная поганка, мы что, все бы умерли?
Я слышала, как мама сказала:
— Тихо, помолчи!
— Но я никогда не ошибусь, — продолжала Ивуша, — я знаю, что на лужку бледные поганки не растут, там растут только шампиньоны, а бледная поганка может просто случайно на луг забрести. Но я бы все равно это заметила, я всегда шампиньоны выкапываю, чтоб посмотреть, не растет ли он из мешочка, как поганка.
Я заметила, что папка только притворяется, будто читает газету, а на самом деле внимательно прислушивается к разговору. Только Ивуша замолчала, он встал, бросил газету на скамейку и, войдя в кухню, сказал:
— Один момент.
Взяв сковородку с шампиньонами, он вышел во двор. Мама сказала Ивче:
— Ну, доигралась, девочка, доигралась.
Папка вернулся с пустой сковородкой. Мама качала головой, а папка положил сковородку на полку.
— Шампиньоны — цыпки. Вы довольны? На ужин будет чай и хлеб с маслом.
Час спустя мы все уже смеялись над этим происшествием, а больше всех сам папка. А мама призналась:
— Я была уверена, что это шампиньоны. Трижды каждый со всех сторон оглядываю. Но когда наш маленький миколог разговорился в кухне, хотите верьте, хотите нет, я бы и ложки не смогла в рот взять.
И снова получилось так, что нашей Ивуше все прощается, и мы в хорошем настроении пошли спать. Проснулась я ближе к полуночи и сперва подумала, что мы забыли остановить наши страшные часы. Но оказалось — совсем другое.
Открыв окно, я увидела на залитой лунным светом луговинке Рыжку — казалось, уши ее касались звезд. Со шкурки стекало серебро, она нежно посвистывала, выпрашивая кашку. Я размечталась, что когда-нибудь она вот так же вернется ко мне, хотя бы во сне. Вместе с луной, со звездами, белесым маревом над рекой, которое под утро разорвется в клочья и превратится в ничто.
8
МЫ СУШИМ СЕНО, ШИПОВНИК И РЯБИНУ, А РЫЖКА ТЕРЯЕТ ШЕРСТЬ ЦЕЛЫМИ КЛОЧЬЯМИ. Но нас это ничуть не пугает — мы знаем, что Рыжка линяет, или, как говорится в охотничьей книжке, перекрашивается. Мне это слово очень нравится, оно вполне выражает то, что происходит с Рыжкиной шкурой. На тех местах, где она потеряла длинную рыжую шерсть, вырастает нежная короткая, но очень густая шерстка цвета старой серебряной ложки. Рыжка теперь ужасно пятнистая, но это ничего, ведь она снова станет как картинка.
Река покрылась палой листвой, с дубов дождем сыплются желуди, а с крон лиственных деревьев взвиваются цветные огоньки. Только ольхи осень словно бы не коснулась. И еще недотрог. Ольха по-прежнему стоит сочно-зеленая, недотроги цветут как сумасшедшие, и в их темно-красных чашечках копошатся лохматые шмели.
Когда дует ветер, он гонит из леса к реке целый вал опавшей листвы, и такой ветер Рыжке совсем не по нутру. Может быть, он относит от ее носа все запахи, потому Рыжка чувствует себя неуверенно и сразу же прячется в живой изгороди.
Еды у нее повсюду хоть завались, а главное — в лесу, где полно сочных земляничных листьев, малинника, ежевики и других растений, которых нет даже в атласе. И что интересно: в лесу видимо-невидимо почек, которые появились на ветках подрубленных деревьев. Рыжка всласть схрупывает их вместе с кончиками побегов.
А те запасы, которые мы заготавливаем для нее на худшие времена, ее совсем не интересуют, лишь изредка после кашки она щипнет клочок сена и так, для вида, сжует его. Ее уже ничем надолго не удержишь возле дома — похоже, она стыдится своей облезлой шкурки.
С тех пор как начались занятия и всякие школьные обязанности, все изменилось. Рыжкина история стала казаться нам очень давней, и, если бы я собственными глазами не видела всего, никакая книжка и ничто другое не убедили бы меня, что эта красивая и большая косуля, которая приходит из леса к нам в гости, та самая Рыжка, в прошлом ногастый и волосатый комочек, покрытый клещами, с черной от запекшейся крови головенкой.
Пипша тоже нас не навещает. Наверное, улетел с семьей туда, где легче пережить зиму; мы, конечно, беспокоимся, как бы он не покалечил себе крылышко, крылышко у него было не совсем еще в порядке, — он летал как-то враскачку, как трясогузки, и, усаживаясь, не мог его сложить.
Не все зяблики отлетают в теплые края, и, возможно, Пипша просто переселился куда-то поближе к деревне. Может, он понимает, что мы живем здесь ради Рыжки и что ежедневный приезд сюда влетает папке в копеечку.
Так пробегают день за днем. Нам приходится вставать на целый час раньше, чем в городе, но нас это ничуть не расстраивает. Иногда появляется Рыжка еще до того, как мы уезжаем в школу, но бывает, и не приходит. Заявляется она вечером, почти затемно, и ей хватает лишь капли каши. Мне кажется, она приходит скорей обнюхать свою розовую миску, чем поесть досыта. А стремительная она как никогда. Прямо с места переносится через живую изгородь, а если ей что-то не по нраву, стрелой взлетает на косогор. Папка говорит, что благодаря каше она, несомненно, во много раз сильнее, чем другие косули, которых Рыжка наверняка разыскивает: когда она появляется, в шерсти у нее полно сухой хвои и колючек, а нос облеплен паутиной.
Возможно, она заходит все глубже и глубже, потому что теперь, как опала листва, лес словно поредел — видно далеко-далеко насквозь. Мы теперь ничего не знаем о Рыжке, разве то, что она приходит к нам. Где она, как проводит целый день и ночь, знает только она. Папка говорит, что именно это и есть самое мудрое — Рыжка живет по своему разумению.
В субботу утром папка ушел в деревню за газетами, а Рыжка пришла только после восьми. За ночь немного подморозило, и некоторые недотроги сильно пострадали из-за того, что в них полно воды. Нежданно-негаданно этим прекрасным растениям пришел конец, длинные стебли не выдержали тяжести цветов и упали как подкошенные. Рыжка сунула нос в миску с кашей, пособирала на лужку немного листиков и позволила маме вычесать ей шубку. На щетке остался лишь пучочек длинных рыжих шерстинок: теперь Рыжка стояла перед нами во всей своей косульей красе — в зимней серебряной шубке, с сердечком белой шерстки вокруг задика, с черными длинными кисточками пахучих желёзок на ногах, стояла, словно какая-то косулья принцесса.
Должно быть, за ночь она совсем скинула старую шерсть и, будто бы сознавая, что с ней произошло, важно прохаживалась по луговинке, демонстрируя всем нам свои танцевальные шаги — от лошадиной рыси и внезапных прыжков в сторону, когда она умудряется перевернуться в воздухе, до торжественного пружинистого шага, словно участвует в каком-то смотре косуль.
