Леонид Семаго - Зеленая книга леса
Первая нора так и осталась главной: песок перед ней утоптан и чист, нет ни травинки, ни листика. Здесь летом играют малыши, здесь любят полежать днем взрослые звери, когда кругом тихо. Когда станешь на эту площадку и оглядишься, хорошо заметны три торные тропы. По ним уходят к ночи и возвращаются под утро барсуки. Далеко уходят. Одна семья за полкилометра ходила на старую вырубку, где еще оставалось несколько трухлявых пней от вековых сосен. Источенные ходами черных муравьев-древоточцев, они были начинены жирными белыми личинками жуков-дровосеков. Такой пень дятел пообтешет немного, кабаны вокруг пороются, но когда за него возьмется барсук, остается только кучка мелких гнилушек. Раздирает трухлявый пень крепкими, длинными когтями не потому, что силу девать некуда, а из-за личинок.
В отличие от таких неисправимых и безжалостных хищников того же семейства, как куница, хорек, норка, горностай, ласка, которые не соблазняются дождевыми червями, слизнями, клопами, барсук ест все, что найдет. Он, как и еж, скорее не охотник, а собиратель. Принюхиваясь, прислушиваясь, трусит барсук, чуть косолапя, по своей тропе, не глядя по сторонам. И не только по сторонам, но и перед собой не смотрит. Прямо под ноги может подбежать, а потом, перепугавшись, мчаться не разбирая дороги к норе, к спасительному дому. Домосед он из домоседов.
Но чем длиннее ночи, тем меньше зверь сидит в норе. Главное — еда. Главное — побольше накопить сала и поменьше израсходовать, чтобы четыре-пять месяцев просидеть, продремать под землей без пищи. И жиреет осенний барсук невероятно, оттого он, невысокий, кажется совсем коротконогим. Жир — не только запас, но и защита от холода, потому что шуба у барсука (опять же не в пример всей его родне) никудышная: длинная, негустая щетина, да под ней короткая, редковатая подпушь. Но все равно, чтобы не тревожила земляная сырость, он устраивает в подземелье гнездо или постель.
Барсуки не собирают сухие листики или травинки. Они ждут листопада. Дождавшись двух-трех солнечных дней, сгребают шуршащий дар золотой осени и заталкивают в нору. Много сгребают, и траву заодно словно граблями сдирают. Нельзя момент упускать: осень есть осень. Весной барсуки сменяют отсыревшую, полупрелую подстилку, но уже не для себя, а для детей.
В огромном доме барсуков зимуют вместе с хозяевами комары и комарики, мухи-шипокрылки. Пауки туда же заходят на этих квартирантов охотиться. В заброшенные ходы зеленые жабы спускаются, чтобы, не замерзнув, дождаться весны. А где-то в конце февраля лиса с лисовином докопаются через снег до крайнего отнорка, но не для того, чтобы погреться, а чтобы устроить лисье логово. За зимнее сонное сидение тощает зверь, а длинные когти без ходьбы и работы становятся еще длиннее. И на последнем снегу на весенней сырой дороге печатается четкий, длиннопалый след.
Та же манера, что и у кабана, держать низко голову дает возможность барсуку бегать ночью в самой чаще. Если учесть, что его тело сверху похоже на клин без всяких выступов и перехватов, становится понятным, почему он так уверенно передвигается ночью, хотя видит только черно-белое изображение многокрасочного мира.
Жизнь в норе научила барсука двигаться назад не разворачиваясь. Встретившись неожиданно на тропе с человеком, он быстро пятится назад, а потом, обернувшись, уже удирает тяжеловатым скоком. Зверь этот может легко подняться по узкому вертикальному лазу, упираясь в его стены лапами и спиной, может, распластавшись, протиснуться в такую щель, куда не всякая кошка пролезет.
Сноровка и неутомимость у барсука, как у землероя, отменные. Копает любой грунт легко и быстро. Кажется, что барсук чуть ли не рад трудностям жизни, которые выпадают на его долю.
В одном из негрибных и неягодных кварталов, сыроватом и комарином, спокойно жила семья барсуков, о которой знали немногие. Но как-то в июле, когда подрос звериный молодняк, когда покинули гнезда последние птичьи выводки, здесь появилась бригада лесорубов, чтобы убрать сухостойные дубы, лишние клены, больные осины. Рабочие, люди, наверное, в лесу новые, не только не обошли стороной барсучий городок, но озорства ради забили тяжелыми дубовыми бревнами двадцать шесть нор. В самые широкие входы было втиснуто по два-три кругляша. Кубометра два дров ушло на эту нехорошую забаву.
Первым желанием было, конечно, вытащить бревна хотя бы из главного хода, где был центр городка и чернела среди зелени утоптанная чуть ли не до блеска земляная площадка. Потом, когда улеглось возмущение, возникло любопытство: как сами звери выйдут из этого положения? Сомнения, чья возьмет, не было, но уж очень старательно были забиты норы.
Попасть снова в эти места удалось в дни листопада. Барсуки никуда не ушли. Они уже сгребли и затолкали в норы свежие листья. Лишь кое-где, как косые пеньки, торчали из земли почерневшие концы тех самых бревен. Только чуть сместились выходы всех двадцати шести нор, а центральная была еще шире, чем летом. Хозяева прокопали новые ходы рядом со старыми, расчистили те лазы, которыми не пользовались несколько лет, словно желая спрятать даже следы зла. А через пару лет не осталось на поверхности и тех пеньков. Все было засыпано свежей землей, на которой разрослась крапива и закрыла все подходы к звериному жилью.
Лесная соняемало растет по высокому правобережью Дона безымянных лесочков — маленьких байрачных дубрав, старые названия которых почти безнадежно забыты, а новые еще не сложились. То по глубоким и узким, словно горные ущелья, ярам, то по широким логам-проворотам, редко выходя на ровное место, покрывают они склоны густой шубой, черной — зимой, зеленой — летом, пестрой — осенью. И весной — тоже пестрой, когда всего несколько дней цветут лесные яблони и груши. Здесь нет вековых дубов, кленам и ясеням тоже по нескольку десятков лет, но никогда человек в этих лесочках не замахивался топором на дикие фруктовые деревья, поэтому и доживают они до преклонного возраста. А полный срок жизни лесных груш в Придонье доходит до трехсот лет.
В их старых стволах, истлевших изнутри, но еще живых и крепких, бывает множество больших и малых дупел, в которых находят постоянный или временный приют несколько пернатых, четвероногих и шестиногих лесных жителей. В глубоких пустотах устраивают свои крепости злые шершни, к которым присоединяются беглые пчелиные рои. Где выход пошире и дупло попросторнее, живут неясыти, сычи и куницы. В тесных помещениях поселяются птицы помельче — синицы, горихвостки, вертишейки, и зверьки мышиного роста — ушаны, ночницы, черноглазые лесные сони.
Глаза у сонь такие черные, что зрачков не видно, и большие, как у тушканчиков. Они придают усатой мордочке животного выражение постоянной растерянности, пугливости и беззлобности. Круглые и выпуклые, они, видимо, совершенно не терпят дневного света, и для них ярок даже зеленый сумрак густого леса. Поэтому не голод и не жажда, а только крайняя опасность может выгнать соню из ее убежища засветло. А ведь среди ночных животных немало таких, кто может охотиться, пастись или заниматься иными делами и при солнце. Летом сыч, чтобы прокормить выводок, ловит добычу круглые сутки. Так же поступают колючие отшельники-ежи, потому что слишком коротки июньские ночи. Бобр, наоборот, зимой может в полдень выйти из норы или хатки и отправиться на берег, чтобы срезать кустик или деревце на обед. Но я никогда не видел, чтобы до захода солнца добровольно вышла под открытое небо соня. Только весной бывает несколько дней, когда полуночницы не боятся ни яркого солнца, ни птичьего гама, ни ветра и бегают, гоняясь друг за другом, чуть ли не в открытую. Но весна на то и весна, она многих робких и тихих делает безумно смелыми, пусть всего на час.
