Леонид Семаго - Зеленая книга леса
Чем дятлята старше, тем кричат они сильнее, ежеминутно торопя родителей, но с каждым днем самка все реже приносит корм к гнезду. Самец утром начинает кормить раньше, корм приносит чаще. Вечером, раздав последние порции, добывает немного корма для себя, и, как только начнут выползать из-под кустов вечерние сумерки, забирается в дупло к детям. Выглянет раза три-четыре, убедится, что поблизости никого, и спрячется совсем.
Если приложить ухо к стволу с таким дуплом, слышится изнутри тихое, как бы сонное бормотание, прерываемое стуком: в последние дни сидения дятлят в дупле тесноватым становится жилье, и дятел-отец скалывает немного щепы со стенок, но наружу не выбрасывает. У подножия осины лежит лишь старая щепа, давно потерявшая белизну, потемневшая от дождя и пыли. Чем выше на стволе дупло, тем россыпь щепы шире, а под этой осиной щепочки чуть не кучкой лежат, потому что до входа легко рукой дотянуться. В прохладные дни, когда взрослые дятлы отлучались на охоту, сунешь внутрь палец — и чувствуется тепло жилого помещения, а кто-нибудь из дятлят, не разобравшись (только бы не опередили), обязательно схватит палец мягким клювом. Но в последний раз стоило только на миг прикрыть дупло ладонью, как стрекотание не стало громче и чаще, а прекратилось, и в следующую секунду трое рослых красноголовых дятлят, как по команде, выскочили наружу и разлетелись по сторонам.
Молодым дятлам, как и взрослым, уже летом нужны собственные дупла. В том, которое было домом, не остается никто. Но ни один из дятлов не ночует под открытым небом. Где-нибудь неподалеку от старого дупла, под сухой березой или осиной в августе появляется свежая россыпь кремоватых щепочек. На вечерней заре, покричав в стороне, подлетает к свежему дуплу молодой дятел в красной шапочке. Оглядевшись, залезает внутрь, выглянет раз, как отец, и до утра ни гу-гу. Кто сделал ему этот домик — загадка. Наверное, кто-то из родителей за день выдолбил по стандарту дупло и оставил потомку: живи, мол, тут.
Серая жабаамая темь в лесу бывает не в глухое, ненастное предзимье, не апрельскими безлунными ночами, а в конце лета между двумя полнолуниями, когда небо затянуто тучами. В такие ночи даже козодои перестают охотиться и ждут рассвета. Гаснут сумерки, и странным образом изменяется лесной мир. Над головой ни звездочки, ни отблеска, а внизу мигают зеленоватые фонарики светляков. Кузнечики стрекочут не в траве, а где-то на макушках высоких деревьев. Еще выше квакает летящая цапелька-волчок. Твердая дорога под нотами кажется настолько далекой, что когда в беспроглядный мрак врывается вспышка зарницы, она поражает неожиданной близостью.
Кто хочет послушать самые тихие шорохи леса, самые тихие голоса и звуки его обитателей, тому не надо сворачивать с тропы. По ней даже ночью можно идти бесшумно, и тогда можно различить, как отпрыгивают короткими скачками, уступая дорогу, безмолвные чесночницы. Два длинных прыжка выдают остромордую лягушку. Кто-то грузный шлепается на мягкие, сыроватые листья рядом с тропой и замирает. Тускловатый луч фонарика находит в этом месте огромную, толстобокую жабу, припавшую к земле. Она глинистого цвета, без пятен, вся в бородавках, и с глазами редкостной красоты, чуть выступающими над краями широкого, плоского лба. Не мигает, не отворачивается и не щурит глаза на яркий свет. Большие овальные зрачки окружены тонким золотистым ободком с двумя разрывами, которые чуть удлиняют их. Из-за этих глаз на жабьей морде постоянное выражение покорной доверчивости.
Посидев с минуту в кругу желтого света, жаба приподнимается и шагает прочь, сильно косолапя передними ногами и стряхивая на себя с травинок мелкие капельки то ли росы, то ли еще дневного дождя. С достоинством, не прибавляя хода, делает десятка полтора шагов и останавливается, чтобы отдышаться. Видно, удачной была вечерняя охота, и спешить, а тем более скакать с таким брюхом просто невозможно. Да и от привычного убежища незачем уходить далеко.
Жаба — ходок, а не прыгун. Ее скачок был вызван внезапным испугом. Весной, когда жабе приходится идти к воде, она весь путь туда и обратно шагает, а не скачет. Следы, оставленные ею на песке или грязи, совершенно не похожи на следы зверьков ее роста. Никто больше из четвероногих не косолапит так сильно, никто не идет по открытому пространству так медленно. Но по следам этим никогда не узнать, на кого охотилась жаба и какой была ее охота. Слишком мелка и легка добыча — гусеницы, жуки, мокрицы, длинноногие комары-караморы, ночные бабочки и прочая шестиногая и многоногая тварь.
Жаба близорука. Но зато как видит она в кромешной темноте! Разглядеть черного, как уголек, жучка на черной земле, когда на небе ни звездочки, и прихлопнуть его без промаха своим клейким языком может только жаба. Настолько чувствительны ее необыкновенные глаза к самому ничтожному освещению, что кажется, будто обладает она собственным источником невидимых для нас лучей. Ведь ловит не на слух, не на нюх, а только на глаз. Если бы ночь была еще темнее, это нисколько не помешало бы успешной охоте.
Отправив в рот добычу, жаба причмокнет и тут же виновато зажмурится, словно ужасаясь содеянного, а на самом деле чтобы проглотить легче было. Живьем ведь глотает. Зубов нет. Убить даже мягкого паука нечем, а корявого, напористого навозника и вовсе, и он, наверное, еще долго царапает крюкастыми лапками жабью утробу изнутри. Но по выражению глаз охотницы не узнать, что творится у нее внутри.
Выражение смирения, покорности и какого-то внутреннего спокойствия не изменяется ни при испуге, ни при сильной боли. Однажды вечно голодный еж с ходу, не принюхиваясь и не раздумывая, схватил зубами жабий бок. Поспешность нападения и неудачная хватка спасли жабу, сумевшую вывернуться и вспрыгнуть на пенек (нашлась ведь!), но взгляд ее по-прежнему оставался спокойным, ни удивленным, ни обеспокоенным.
У маленького жабенка, только что покинувшего свою колыбель — воду, золотистая каемочка вокруг зрачков настолько узка, что глаза кажутся черными бисеринками, что придает маленькой мордочке мягкое, детское выражение, которого не бывает у детенышей других четвероногих животных.
На вересковой поляненизине, на старом сухом торфянике, каких немало в лесном междуречье Воронежа и Усмани, среди редких берез, уже потерявших из-за жары половину не пожелтевшей по-настоящему листвы, доцветают ажурные кустики вереска. Видно, сладки его крошечные сиреневые цветочки, коль не хотят улетать от них краснокрылые голубянки и аристократ-адмирал. Жарко и тихо. Слышно, как шелестит крыльями стрекоза, выбираясь из густой сосенки: бросилась за мухой и, промахнувшись, запуталась в колючей зелени. А муха уже дергается в крепких тенетах лесного крестовика. Где-то негромко и с перерывами тенькает одинокая пеночка.
