Джеральд Даррелл - Три билета до Эдвенчер
Впрочем, титул начинающего взломщика — это так, моя личная характеристика. А вот кушал он очень забавно. Когда я впихнул к нему в клетку миску с водой, в которой плавала нарезанная кусками рыба, енот, под ласковым взглядом Боба, приблизился к еде с видом осужденного на казнь, высказавшего последнее желание — наконец вкусно поесть. Он сел перед миской на корточки и плавными движениями передних лап принялся гонять воду, взирая на нас все с тем же скорбным видом. После продолжительного времени он, сидя словно кролик, подогнал к себе кусочки рыбы, аккуратно схватил тонкими пальцами и отправил в пасть. Затем он снова принялся гонять воду, и так каждый раз, доставая кусок за куском, пока не выловил все.
Своеобразные вкрадчивые движения енота сильно заинтриговали Боба. Вполне естественно, я постарался разъяснить ему смысл сих ритуальных действий. Чуть позже, когда наш дредноут остановился для ночлега, я поймал несколько речных крабов, посадил в клетку енота и позвал Боба. Увидев крабов, зверек сперва с настороженностью оглядел их всех, а затем, выбрав самого крупного, присел перед ним и принялся поигрывать, делая быстрые плавные движения, время от времени останавливаясь и встряхивая лапами. В ответ краб делал отчаянные выпады клешнями, но движения лап енота были столь ловкими, что схватить их было никак не возможно. Краб сделал попытку ретироваться, но енот не оставлял преследования, продолжая свою игру. Десять минут игры в кошки-мышки, точнее сказать, в крабы-еноты, порядком измотали нашего краба; хотя он пока что не получил и царапины, но тем не менее прекратил двигать клешнями, сдаваясь на милость победителя. Ну а еноту только этого и надо было: он мигом наклонился вперед и раскусил несчастного краба пополам. Затем он сел, со скорбным видом взирая на его агонию. Когда краб затих, енот аккуратно взял его кончиками пальцев, сунул в пасть, захрумкал и проглотил с все тем же меланхолическим видом.
Мы оставили лодку у пристани подле дома, принадлежащего царственного вида индусу в широких одеяниях и с тюрбаном на голове. Хозяин дома гостеприимно пригласил нас на ужин. Мы вошли и, усевшись в кружок на корточки прямо на полу, принялись с аппетитом уписывать изысканное кэрри и чупатти при свете лампы-молнии. Самой заметной фигурой был, конечно, мистер Кан — сидя на корточках, он напоминал преогромную жабу, а в свете лампы-молнии его золотые зубы сверкали, словно светлячки в ночной темени. Никто из сидящих за ужином не набивал себе рот с такой жадностью, как он; у меня была мысль, что хоть это ненадолго заставит его замолчать. Какое там! Чем больше он насыщался, тем более дикими и неправдоподобными становились его россказни и тем нелепее хохотал он над своими остротами; в итоге он завладел беседой.
— Вот как-то раз, — сказал он, набивая рот очередной порцией кэрри, — мне довелось охотиться на Мазеруни. Ах, какие там ягуары! Сви-ре-пы-е! Право, свирепее во всей Гвиане не сыщешь, ей-богу! Так вот! Дело было вечером, ну как вот сейчас. Я как раз поужинал, и мне захотелось… Ну, как бы объяснить? Ну, словом, для облегчения пойти пройтись. Я взял ружье и отошел чуть подальше, в кусты.
Он доел свое кэрри и принялся расхаживать по комнате, пантомимой показывая все, что с ним произошло. Он с кряхтеньем присел на корточки в углу и, улыбаясь, продолжал:
— Все шло как надо, — сказал он. — Я закончил свои дела, встал и, держа в одной руке ружье, другой рукой стал натягивать штаны. — С этими словами он с усилием выпрямился и нагнулся, как бы желая подтянуть воображаемые штаны.
— Ну, друзья, как вы думаете, что тут произошло? — риторически вопросил он, хватаясь за живот. — Из кустов на меня выскочил преогромный ягуар! Хо-хо-хо! Думаете, я не испугался? Еще как! Ведь ягуар застал меня со спущенными штанами!
— Не завидую ягуару, — заметил Боб.
— Что ягуар! — продолжил мистер Кан. — Меня бы кто пожалел! Вот ситуация так ситуация! Я должен был одной рукой натягивать штаны, а другой стрелять. Но справился! Вот это был выстрел так выстрел! Прямо в глаз! Бах — и нету ягуара!
Он подступил к воображаемому убитому ягуару и с презрением пнул его.
— И знаете что? — продолжал он. — Я так испугался, что поклялся: теперь буду ходить по нужде исключительно в дневное время! Но этот чертов ягуар напугал меня так, что мне приходится бегать по нужде всю ночь напролет. Как вспомню, так снова хочется… А как выйду в ночь, так снова вспомню…
Мистер Кан снова сел и разразился смехом, вздыхая, хрипя и вытирая слезы с трясущихся щек — не иначе как ему показался забавным тот заколдованный круг, в который он попал.
Разговор перешел с ягуаров на кайманов, с кайманов на анаконд, и, разумеется, мистер Кан за словом в карман не лез — у него на каждый такой случай была заготовлена история. Пожалуй, наиболее колоритно звучали его рассказы про анаконд — ни одна из тех, что попадались на его жизненном пути, не были в обхвате меньше бочонка, но против каждой из них у него всегда находился какой-нибудь хитроумный прием. Но чем больше изощрялся мистер Кан в своих россказнях об анакондах, тем больше ерзал на месте бедняга Айвен. Поначалу я подумал, что это со скуки, но вскоре убедился, что тут все гораздо серьезнее. Когда междусобойчик был окончен, мы вернулись к лодке, где наши гамаки во внутреннем помещении висели один над другим. Не без труда взобравшись в них, мы заткнули мистеру Кану рот решительным «спокойной ночи» и попытались уснуть. Но только я почувствовал, как меня одолевает сон, из гамака Айвена раздался дикий вопль:
— А-а-ааа!!! Ку-у-у-муди! Берегитесь кумуди, сэр! Она перелезает через борт лодки… Берегитесь, сэр!
Наше воображение было до такой степени взбудоражено россказнями мистера Кана о немыслимых анакондах, что от крика Айвена у нас в лодке начался переполох. Боб вывалился из гамака. Мистер Кан вскочил на ноги, споткнулся о Боба и едва не бухнулся вверх тормашками в реку. Я тоже хотел было выпрыгнуть из гамака, но он перекрутился, и я, спеленутый множеством упавших москитных сеток, рухнул прямо на грудь Бобу. Мистер Кан орал, чтобы ему дали ружье. Боб умолял меня слезть. Я кричал, чтобы мне подали фонарик. Между тем Айвен начал издавать некие агонизирующие хрипы, как будто анаконда обвилась вокруг шеи, медленно его удавив. Я принялся рыскать на четвереньках по всей лодке и, в конце концов отыскав-таки фонарик, посветил на Айвена. Тут его безмятежное лицо поднялось над краем гамака, и он поглядел на нас сонным взглядом.
— Что стряслось, сэр? — вопросил он.
— Где кумуди? — спросил я.
— Кумуди? — встревожился он. — А что, где-то здесь кумуди?
— А я почем знаю? Это ты кричал, — подчеркнул я. — Ты же сам орал, что к нам в лодку лезет кумуди!
— Да неужели, сэр!
— Ну да.
Айвен густо покраснел:
— Так это я, наверное, во сне…
Мы посмотрели на него как на сумасшедшего. Ему ничего не оставалось, как залиться краской от смущения и зарыться в свой гамак. Позже до меня дошло, что у Айвена сдвиг на почве анаконд — стоит этой навязчивой идее завладеть его рассудком, как той же ночью ему начинают сниться кошмары, он принимается отчаянно кричать, метаться, благополучно будя всех вокруг, кроме себя. С ним это не раз случалось и впоследствии, но со временем мы свыклись, во всяком случае до такого содома и гоморры, как в ту ночь в лодке, больше не доходило. Ну, а тогда мы кое-как распутались с гамаками, ответили вежливым отказом на предложение мистера Кана выслушать еще одну историю про анаконд, и кое-как ухитрились уснуть.
Я проснулся перед самым рассветом и увидел, что мы же снова держим путь вниз по реке по направлению к устью. Негромко стучал мотор, лодка рассекала широкий простор окаймленной полосой деревьев воды, окрашенной утренней зарею в голубовато-серый цвет. Я вылез на крышу и уселся полюбоваться рождением нового дня. Воздух был напоен утренней прохладой и ароматами листьев и цветов. Набиравшие силу утренние лучи постепенно превратили серое небо в нежно-зеленое, прогоняя последние оставшиеся звезды, которые дрожали и гасли. Над рекою клубами и прядями курилась дымка утреннего тумана, плывя над поверхностью и затекая за стволы растущих по берегу деревьев — так колышутся от течения воды гигантские занавеси белых донных трав. Цвет неба стал значительно светлее — из зеленого он стал бледно-голубым, а сквозь просветы в лесу виднелась гряда облаков, окрашенных восходящим солнцем в ярко-красный цвет. Гул мотора разносился далеко по безмолвной реке, отзываясь эхом, а нос лодки с мягким шипением разрезал водную гладь. Мы повернули — и вдруг увидели, что река кончилась: безмятежная гладь сменилась на наших глазах волнующимся морским простором, залитым светом зари. На берегу, наполовину в воде, лежало мертвое дерево. Кора свисала с него полосами, обнажая выбеленный солнцем ствол. Среди мертвых сучьев сидела пара алых ибисов — они были похожи на два больших красных цветка, выросших словно бы в насмешку над смертью на лишенном соков стволе. При приближении лодки они вспорхнули, лениво покружили над нами, сияя в солнечных лучах оттенками розового, алого и пурпурного, и полетели вверх по течению Реки, медленно махая крыльями и выставив вперед, словно копья, свои изогнутые клювы.
