Григорий Федосеев - Таежные встречи
Щель, по которой мы пробирались, идя следом соболя, была завалена обломками пород и свалившимся лесом. Много усилий нам пришлось положить, пробираясь по этим завалам, но мы были сторицей вознаграждены, когда, поднявшись в цирк, снова услышали лай Черни и, забыв про усталость, бросились на долгожданный звук.
Соболь засел в россыпи, ёлочкой спускающейся в глубину цирка. Она была прикрыта толстым слоем снега и только один камень был виден на его поверхности, под ним-то и скрылся «казак». Видимо, много лет он служит ему убежищем, под ним он прятался от дневного света, непогоды и в минуты довольства, когда желудок переполнен пищей; теперь же он торопился сюда, чтобы спастись от преследования назойливой лайки.
Промышленник, не доходя до Черни, остановился и прислушался. Сквозь ветер, что со свистом проносился мимо, доносилось всё то же ворчание, выражающее протест и злобу. Василий Николаевич подал мне знак разбрасывать обмёт.
— Налаживай выше камня, да аккуратнее, не шуми и близко не подходи, в россыпи соболь чуткой, — произнёс он шёпотом и, сбросив поняжку, побежал собирать тычки.
Разложив обмёт, я бесшумно протоптал по кругу след, а затем, уже вместе с товарищем, подвесил его верхнюю тетиву с бубенчиками, где на тычки, где на кусты. Мы ещё раз проверили, нет ли где лазейки под обмётом, и немедленно приступили к устройству ночлега. Мокрая от пота одежда теперь застыла и огрубела, а ветер, проникая под неё, ледяной струёй окатывал тело. Руки отказывались работать, зубы стучали, словно в лихорадке.
К нашему счастью, близко от обмёта мы нашли два засохших кедра. Пока рубили их да таскали, немного согрелись. Но, прежде чем развести огонь, нам пришлось много потрудиться, чтобы сделать себе на ночь приют. Мы должны были расположиться в ушах обмёта, которые, как правило, делаются в верхней части россыпи, если, конечно, местность представляет собой какой-то склон. Соболь, выскочив из своего укрытия, обычно бросается вниз, а там уж всегда промышленник более тщательно подвесит обмёт. Пришлось нарубить гору хвои и ею обложить с трудом натянутый брезент. Ветер стал проникать к нам меньше, хотя всё вокруг ревело.
В такую ночь нужно было очень много дров, а мы не могли сделать большие запасы и решили коротать время у надьи.
Правда, около неё не скоро высушишься, надья не горит пламенем, а только тлеет, и нам пришлось вначале воспользоваться костром, благо дрова были сухие, и мы скоро почувствовали на себе его живительное тепло.
Всё это отняло у нас более часа времени, но мы ни на минуту не забывали о «казаке» и не раз, когда налетевший ветер вдруг заигрывал бубенчиками, бросались к обмёту, в спешке спотыкались и падали, купаясь в снегу. Только неутомимый Черня оставался всё там же под камнем, его голос смешивался с воем ветра и вместе с ним уносился в потемневшую бездну цирка.
Когда мы несколько освоились с обстановкой, обсушились и, признаться, воспрянули духом (так велика сила костра!) — ветер вдруг начал слабеть, и на огонь стали падать хлопья снега. Василий Николаевич ещё раз осмотрел обмёт, затем стесал кору с двух кедров, чтобы соболь не мог взобраться на них, и привёл к огню Черню. Мы стали ужинать.
Будто под тяжестью падающего снега, ветер почти совсем затих, и только иногда, откуда-то сверху, доносились его последние порывы. Непроглядная тьма окутывала цирк. Надья горела вяло, и снова холод стал проникать под нашу одежду.
Предстояла неприятная ночь.
Мы разделили ночь пополам. Я должен был караулить обмёт с вечера, а мой соболятник на это время — уснуть. Но что это за сон без постели, на таком холоде да ещё к тому же в снегопад. Он беспрерывно вертелся, обогревал то один бок, то другой, а когда холод начинал овладевать им, он вскакивал, закуривал трубку; проходила минута — другая, и трубка падала изо рта, а вслед за нею валился на хвою и сам охотник, но спал не долге, снова вскакивал и, прижавшись к надье, отогревал руки, грудь, спину и подолгу искал затерявшуюся трубку.
Я сидел близко у надьи. Усталость брала своё, тепло нагоняло сон, хотелось свернуться клубком и отдаться блаженным минутам отдыха, но мысль, что можно прозевать «казака», не на шутку тревожила меня, и я то тихо пел, то вставал и начинал выбивать ногами дробь, а когда и это не помогало, брал горсть снега и натирал им лицо.
Измотал свои силы и Черня. Чтобы быстрее соболь выскочил из россыпи, Василий Николаевич привязал собаку к пню, находящемуся рядом с надьёй, и она, положив морду на вытянутые лапы, казалось, дремала. Присмотревшись же внимательно, я убедился, что она отдыхала, ни на минуту не забывая ту обстановку, которая окружала нас. Её глаза изредка приоткрывались и внимательно всматривались в темноту, влажный нос, не переставая, втягивал воздух. Но больше всего у Черни работал слух. Казалось, природа нарочно создала у лайки слишком подвижные уши; они всё время были настороже, поворачивались в одну, в другую сторону, то подвигались вперёд и замирали, то вдруг становились, и казалось, их острые концы вот-вот соприкоснутся. Черня не надеялся ни на нас, ни на обмёт, он верил в свой слух, в своё замечательное чутьё и в силу своих ног. Это непревзойдённое качество сибирской лайки и сделало её лучшим другом человека в тайге.
В полночь снегопад ослабел. Мищенко проснулся, и, пока отогревался у огня да прочищал трубку, я осмотрел обмёт.
— Не ушёл ли, что-то никаких признаков? — возвратившись к огню, спросил я промышленника.
— Кто его знает. Я и сам подумываю, нет ли у него под россыпью другого хода. По времени ему пора показаться, ведь голодный же, бестия, — ответил спокойно Василий Николаевич, не глядя на меня.
Пришла моя очередь отдохнуть. Я ещё несколько минут был в состоянии мыслить, говорить, но усталость окончательно овладевала мною, и стоило только прилечь, как я немедленно уснул. Это не были минуты сладостного отдыха — холод неотступно напоминал о себе, и я так же, как и мой товарищ, не просыпаясь, вертелся и всё ближе подвигался к надье, пока не загорелась телогрейка.
Вначале, сквозь сон, я почувствовал приятное тепло, которое скоро перешло в физическую боль. Огонь быстро проник сквозь всю одежду и немилосердно обжигал тело. До моего сознания дошло, что где-то пожар, что я уже горю, но пробудиться не было сил, и только когда Василий Николаевич почувствовал запах горящей ваты и стал засыпать прогоревшую дыру снегом, я проснулся.
Прогорела телогрейка, гимнастёрка и бельё. Хорошо что мы всегда носили с собой сумочку с нитками, иголками, дратвой и прочим. Мне пришлось немедленно заняться починкой.
Всё вокруг нас от выпавшего снега повисло, отяжелело, под ним упрятались и наши вечерние следы. Ночь попрежнему была тёмной, и казалось, ей не будет конца, а снег всё шёл и шёл. Я пришивал заплаты к телогрейке, а Мищенко о чём-то рассказывал. Вдруг будто пушечный выстрел разорвал нависшую тишину; вздрогнули скалы цирка, посыпался с хвои снег.
