Юрий Куранов - Избранное
— Енька! — крикнул из лесу Олег. — Енька! Эге-гей! Малина!
Енька шел и не откликался, а работал плечами.
— Стервец-то какой, аж глаза ломит, — сказала старуха Епифаньева хрипло, не глядя на цветок, но явно о нем. — Чистое золото!
— Ничего, — сказал Енька. — На то оно и золото.
Старуха дышала шумно, что-то посвистывало у нее в груди. От Еньки она отставала, но недалеко. За старухой покосивом шла кошка, пестрая, облитая ржавыми и белыми пятнами. Кошка иногда взмахивала лапой и била воздух вслед осе или катилась по земле за бабочкой.
— Енька! — крикнул из лесу Олег. — Енька! У-у! Лебеди!
Енька шагал и уже знал, что лес приближается. Дыхание погорячело, жар тек вдоль плеч по груди, идти тяжело, но Енька чувствовал, что до лесу дойти можно.
— Ух и звери! Как мельницы молотят! — крикнула Калина.
Она стояла впереди всех, обернувшись. Она подвязывала белую косынку над красным от солнца и дыхания лицом.
— Сатана какая! Вот баба! — просвистела старуха Епифаньева. — Черт ее не берет!
По лицу старухи катился пот, она не утиралась, а шла по лугу, как сквозь дождь. От нее сильно несло запахом крепкого кислого кваса. Иногда ближе подходила Санька, от нее тоже пахло. Пахло свежим теплым хлебом, не ржаным, а пшеничным. Саня все щурилась и улыбалась чему-то. Луг уже кончался. Идти стало легко, и жаль было, что лес близко.
Из лесу шел Олег и тащил полную кепку малины. Он шел и раскачивал головой: видно, пел. Вдруг Енька почувствовал, что литовка пошла по чему-то мягкому. Енька чуть вскинул ее и увидел перед собой в ямке зайчонка. Зайчонок, уже большой, пепельный, лежал на земле. Он припал к земле и закрыл глаза. Самые кончики длинных вздрагивающих ушей сбрила сталь, и мелкими капельками быстро выступала кровь. Енька присел, взял зайчонка на руки. Зайчонок прижался к нему и мелко дрожал.
— Олег! — позвал Енька.
Олег уже бежал.
— Поглядим и отпустим, — сказал Енька.
Возвращались на обед жаркой пыльной дорогой, пели какие-то песни. За старухой Епифаньевой бежала по дороге кошка, иногда останавливалась, била по воздуху лапой или высоко подпрыгивала за бабочкой. Гришка вышагивал впереди, карман его погромыхивал коробком спичек, а из штанины временами вылетала на дорогу папироса. Бедняга наклонялся и поднимал папиросу из пыли. Потом Бедняга свернул и пошел домой огородом. И теперь, когда из гришкиной штанины выпала папироса, Енька поотстал и подобрал ее.
В деревню Олег и Енька вошли далеко позади других.
В прогоне возле колхозного коровника Енька остановился. Достал спички, достал папиросу и прижег ее. Он потянул, заслезившимися глазами посмотрел на Олега и сказал:
— Здо́рово!
— Ишь ты, — сказал Олег.
Енька подымил среди дороги и подал папиросу Олегу:
— На. Здо́рово.
Олег потянул и закашлялся. Потянул еще и закашлялся опять. Он бросил папиросу и отдышался.
— Эх ты, — сказал Енька, — кишка тонка.
И они пошли.
Потом Енька вернулся и плюнул на окурок.
Навстречу им шел из деревни высокий пожилой мужчина с рыжей кудрявой бородой и голубыми внимательными глазами. Пожилой мужчина поравнялся с Олегом и вежливо поздоровался с ним.
— Здравствуйте, — ответил Олег и пошел дальше.
— Кто это? — спросил Енька.
— Не знаю, — сказал Олег.
А Енька все думал, где он слышал этот голос.
— Иди-ка, Енька, принеси мне воды, — крикнула из окошка старуха Епифаньева, — спина что-то захрясла.
Старуха вынесла на крыльцо ведра и коромысло. Енька пошел через улицу к Санькиному колодцу, побрякивая ведрами и раскачивая коромысло. За ним побежала пятнистая старухина кошка, вытянув спину и высоко подняв хвост. Кошка села на колодезный сруб и стала смотреть, как Енька набирает воду. Енька подцепил ведра на коромысло и пошел. Кошка обиженно замяукала, продолжая сидеть на срубе. И пока Енька не вошел в ограду, кошка все жаловалась.
— Ты чего же Полынку оставил? — сказала Епифаньева, снимая с коромысла ведра.
— А куда же ее? Не тащить же на себе.
— Тащить и надо было, — засмеялась Епифаньева. — Она же у меня, милая, все со мной по воду прохаживается. Наберу ведра, подниму с земли да к ней подхожу, она и прыг мне на спину. Так и едет до крыльца.
— Приучила, — сказал Енька.
— Такая уж она, Полынка. Да приучила ее не я, Ваня еще до армии приучил ее. Она у него и по двору на задних лапах похаживала. Теперь уж раззабыла, поди. Вот с войны-то Ваня вернется, опять всему ее выучит.
— Наверное, — сказал Енька. — Ну, я пойду.
— Иди, милый, спасибо на добром деле. Браги-то наварю, приходи отведать. Напою, так вся душа запропашится.
Енька пришел домой и налившимся горячим телом лег на холодный крашеный пол, как на лед. Лег лицом вниз, раскинул руки и заснул, некоторое время сквозь сон еще слышал, как мать доит в ограде, а молоко громко бьет в ведро.
Ему снился полдень густой и жаркий, запах трав. Из-за этого запаха трудно было дышать и кружило голову. Енька шагал через луг, широко взмахивая руками, но литовки в руках не было. Далеко впереди, засунув руки в карманы военных брюк, нагорбив спину, уходил от него отец. Енька спешил за отцом, но никак не нагонял. А отец был маленький ростом. Енька спешил догнать отца, схватить на руки и унести домой. Как вдруг откуда-то выскочил давешний заяц. И оказалось, что он медный. Заяц, ослепительно сверкая на солнце, высокими скачками мчался через поле. И на каждом прыжке в зайце раздавался удар, как в колоколе. Удары низко и тревожно покачивались над лугом. И сквозь удары Енька услышал голос матери.
Енька открыл глаза и услышал, что мать громко зовет его с улицы. Енька побежал к окну и увидел за прогоном черный столб дыма. Мать уже бежала туда, под этот столб, огромными шагами, раскинув руки, словно торопилась обхватить весь дым. Енька через окно выскочил на дорогу и по глубокой горячей пыли помчался к коровнику, в прогон.
Коровник, длинный, со стенами из толстых бревен, с соломенной крышей, весь шипел и задыхался от дыма. Зеленая ядовитая туча густо проламывала крышу, корчила солому, дыбила ее и вздымала в небо. Огня из-под крыши еще не пробивало. Но огонь гудел там, внутри, и трещал каким-то диким горлом, словно ему мешали дышать.
А на гумне с другой стороны деревни кто-то бил в плужный лемех.
Калина огородами прямо по картошке мчалась лошадиными скачками и громко кричала:
— Стервец ведь там! Панко — гадский потрох! Из поля видела, как убег.
Ворота коровника кто-то прикрыл и подпер снаружи колом. Калина отшвырнула кол и распахнула ворота. Из глубины зеленого дыма прямо над головой Калины вырвались две летучие мыши и низко понеслись над землей, ослепленные солнцем. Они шарахались над головами сбегающихся людей и с треском бились сухими крыльями в стены сарая, телятника и овчарника.
