Айвен Сандерсон - Карибские сокровища
Чтобы увидеть бездонные провалы, фантастические по очертаниям скалы и пропасти, откуда нет спасения, вам обычно посоветуют отправиться в Большой Каньон или в горы Норвегии. Но там вы встретите лишь часть суши, поражающую своими грандиозными и великолепными формами, и ничего сверхъестественного. Даже в самые мрачные дни эти места — просто часть нашего мира. Вы заметите теплые блики света, игру теней и оттенков, суровое безмолвие Природы, простую, привычную для глаз красоту — прилепившиеся кое-где растения, лоскуты земли, расцвеченные мхами, или снег и лед, птиц и множество других знакомых, домашних, земных примет, пусть немногочисленных и случайных. Большой Каньон, одно из самых потрясающих на свете зрелищ, все же не похож на инопланетный пейзаж. Но в нашем земном мире есть места, словно созданные по фантастическим законам гравюр Доре; впрочем, не исключено, что только в определенном состоянии духа человек может воспринимать всю их грандиозность и потрясающее величие. Возможно, их «неземной» вид объясняется и контрастами восприятия.
Стоял один из тех переполненных блеском, сверканием и потоками света дней, какие бывают только в тропиках; любоваться им можно было, только находясь в глубине прохладного, влажного леса. Существуют свет солнца и солнечные лучи — это не одно и то же. В тропических лесах царит только солнечный свет — льющийся, сверкающий, фантастически резкий, так что каждый листок кажется вырезанным, выгравированным на меди. Восточное ущелье походило на кусочек рая с веерообразными листьями пальм, зарослями таний и величавыми деревьями, купающимися в хрустальном сверкании солнечного света.
Мы спустились к журчащему ручью и перешли заводь, где обычно брали воду. Как всегда, над россыпью цветов кружились ярко-синие бабочки и стайки отливающих металлом колибри, а на некоторых таниях расцвели белые фантастические цветки. Они распускаются на верхушках растений, вдоль средних жилок громадных листьев. Цветки напоминают пестики с лиловатым, похожим на луковицу, утолщением внизу, которое выше переходит в белый, слегка сдавленный с боков цилиндр. Затем он снова расширяется и завершается острым конусом, как толстая свеча. С трех сторон он кажется мясистым и сплошным, а с четвертой видно, что он на самом деле пустой — своеобразный лепесток, в глубине которого торчит вверх ярко-оранжевый пальчик, как Будда, скрытый в белой восковой нише.
Со дна ущелья мы стали карабкаться на обрыв противоположного склона, цепляясь за корни папоротников и копая остриями мачете ямки для ног в вязкой глине. В нужном нам направлении вел заметный «след», который мы с Каприатой проложили несколько дней назад. Выбравшись через перевал на гребень, мы вздохнули с облегчением: идти стало легче — на гребнях подрост гораздо реже. Затем мы начали спуск в другое ущелье.
Оно оказалось неглубоким, и там было меньше высоких деревьев. Солнечный свет лился на берега, покрытые высоким тростником. По дну струился другой ручеек, поменьше, но, как ни странно, в прямо противоположном направлении по отношению ко всем ручьям, которые нам до сих пор попадались. Каприата пришел в сильнейшее волнение.
— Гляньте-ка, — сказал он, — ручей бежит в гору!
Так оно доподлинно и было: рельеф повышался как раз в том направлении, куда тек ручей. Мы долго шли по течению ручья, а берега все поднимались и поднимались, словно гора заключала нас в свои объятия. Ущелье густо поросло красивейшей растительностью, а солнце стояло прямо у нас над головой.
Откуда ни возьмись до нас донесся какой-то звук — настолько жуткий и неуместный среди всей этой благодатной красоты, что он словно хлестнул по нашим нервам. Может быть, вам покажется, что это глупость, но если бы вы услышали собачий лай или вой автомобильной сирены в момент восторженного упоения музыкой оперного спектакля, то поняли бы, почему я говорю, что этот скрежещущий, скрипучий визг ударил мне по нервам. Мы стояли у подножия двух скал, сходившихся на дне ущелья. Каприата прорубал дорогу левее одной из них, а мы с Альмой решили тем временем выкурить по сигарете. Это был не просто отвратительный, дикий звук, он к тому же раздавался будто в ванной комнате или в пустом соборе, что нас удивило, так как ни того, ни другого поблизости, конечно, не было. Мы воззрились на Каприату, ожидая объяснения. Его бледно-голубые глаза на желтовато-смуглом лице только поблескивали, как обычно, и он продолжал невозмутимо врубаться в кустарник, пока не проложил тропу в обход скалы. Только тогда он сделал нам знак, чтобы мы шли за ним.
Как я уже пытался объяснить, ущелье спускалось, углубляясь во чрево горы. Это звучит не очень вразумительно, но мы вначале немного запутались, а здесь оказались лицом к лицу с неким логическим завершением ущелья — ведь не могло же оно продолжаться до бесконечности: что-нибудь одно — или спуск, или гора — должно было кончиться. К нашему крайнему удивлению, уступила в этом состязании непробиваемая с виду скала. Прямо перед нами она вдруг расступилась, то есть ущелье внедрилось в своды пещеры, оставив на склоне горы круглый широкий вход.
Хотя кругом теснилась буйная растительность джунглей, она не подступала к отверстой пасти ближе, чем на сотню футов: словно из черного зева исходило смертоносное дыхание, не подпускающее ближе и уничтожающее всякую жизнь. От того места между большими скалами, где мы стояли, спуск круто обрывался футов на шестьдесят вниз, где громоздились камни на глиняных ступенях, сплошь поросших странным темным мхом. Спуск уходил дальше в пещеру, иногда обрываясь отвесно, иногда — более полого и образуя нечто вроде гигантской лестницы. Мы стояли на пороге мира, столь же угрюмого и нереального, как и самые фантастические вымыслы Доре.
Люди практические или черствые могут иронизировать над нашими чувствами, я даже знаю нескольких человек, которые сами побывали в громадной пещере горы Арипо и, может статься, стояли на том самом месте, но проявили полнейшее равнодушие. Но я все же расскажу о том, что почувствовали мы. Из пещеры веяло действительно чем-то похожим на дыхание смерти — затхлый запах тления в сочетании с тем, что я назвал бы не тишиной, а противоположностью звука, и со своеобразной тенью тьмы, клубившейся возле провала в земле. Мы стояли в ярко озаренном мире живых, среди пиршества ярких красок и бьющей через край жизни тропического леса, и заглядывали в ледяную черную бездну; вся она дышала невидимой, нездешней жизнью, загадочное присутствие которой выдавали какие-то неуловимые для слуха признаки.
Спустившись по скату, мы остановились у входа, прямо под аркой широкого свода. Впереди царила мертвая тишина. Но вот опять послышался тот же отвратительный визг, на этот раз он был в сто раз громче, резонировал сильнее и невыносимо терзал наши уши. Это был словно сигнал, после которого разразилась настоящая какофония, продолжавшаяся несколько часов кряду.
