Виктор Балашов - Живи, ирбис!
С костром вот только мороки бывало. Спичек-то нет. Кресало таскали с собой: набор целый — кремень, напильника обломышек и фитиль из ниток. Высечешь искру, фитиль зачадит, тут не зевай — пату из подкладки выщипывай, раздувай, пока хоть одна хворостиночка не займется.
Валерка на год старше меня, ему в ту пору двенадцать исполнилось. Хозяйственный был мужичок. В телогрейке специально дырку прожег с изнанки, чтоб вату для костра щипать без помехи. Немецкий котелок подобрал на месте, где бои прошли, броневой щиток вместо плиты приспособил. Все это с собой в солдатском вещмешке таскал. Даже кусок серой соли в тряпице носил. Не каждый, кстати, тогда похвастать мог, что соленое ест.
В тот раз здорово повезло нам с Валеркой. Трех часов не долбили землю, а уж почти полный котелок картошки. С костром тоже ладно получилось. Клок соломы нашли у дороги, сушняку на опушке сгребли. В минуту огонек у нас затрепыхался. А как железка раскалилась на костре, тут и пиршество началось. Шлепнешь жменьку толченой картошки, зашипит она, корочкой розовой окинется. От одного запаха слюной изойдешь. Лепешки к тому же присоленые!
Так бы, может, в тепле и сытости даже о доле своей подневольной забыли б на время, если не та, вон, железная дорога поблизости. Нет-нет эшелон по ней прогромыхает на восток. Танки расчехленные па платформах с черными крестами по бокам. Орудия к небу хоботы длиннющие тянут. Солдаты в теплушках песни орут. Чужие песни. Язык чужой слух режет.
— Все едут! Прут все, сволочи! — ворчит Валерка и смотрит вслед составу ненавидяще. — Против наших ведь все это железо. Против Андрея нашего. А ты гляди вот только и блинцы лопай!
Мне казалось, Валерка неспроста так часто поминает про своего (фата Андрея, который воевал по ту сторону фронта с немцами. Не хочет ли он тем самым уколоть, что мой-то старший брат — Николай остался дома, в немецком тылу? Что касается Николая, я и тогда уже кое о чем догадывался, но делиться догадками своими не рисковал даже с другом Валеркой.
Погода между тем портилась. Ветер ожесточился, придавил темные тучи едва не до самой земли. Колкая крупа посыпалась на промерзшее поле, зашуршала, заскребла по грядкам.
Валерка вдруг перестал жевать и опасливо придвинулся ко мне.
— Смотри!.. Волк!
Позади, у леса, стоял поджарый волк. Застыл в этакой настороженной пружинистой стойке и нас с Валеркой будто под прицелом голодных глаз своих держит. Я швырнул в него головешкой из костра. Волк проследил за полетом дымящей головни, ловко увернулся и снова нацелился в нашу сторону.
Валерка не выдержал: нащупал котелок, защемил в кулаке тряпицу с солью и стал пятиться к дороге.
— А, может, это и не волк вовсе — собака, — сказал я. Мне совсем не хотелось уходить от костра. Тем более в котелке еще оставалась толченая картошка.
— А-ну, Дружок! Или как тебя?..
Волк склонил голову набок и чуть заметно вильнул хвостом.
— На-ка, серый! — Я бросил половину лепешечки.
Волк обнюхал ее и проглотил целиком.
— Вот видишь! Какой же это волк? — возликовал я. — Разве волки картошку будут есть? Простая это овчарка… Смотри!
Вторую подачку собака изловчилась перехватить еще в воздухе, только челюсти клацнули. Теперь и Валерка убедился, что перед нами обыкновенная псина. В отместку за свой страх он запустил в непрошенную гостью комом мерзлой земли, и та понуро затрусила к лесу.
Мне стало жаль беднягу. Хозяева ее, вернее всего, погибли, если не успели эвакуироваться от немцев, и не легко было осиротелой собачине привыкать к дикому образу жизни. Судя по жуткой худобе, побоев ей перепадало куда больше, чем корок. Валерке, кажется, тоже было не по себе. Во всяком случае, когда мы вскоре отправились домой, он вроде бы даже обрадовался, заметив позади серую тень.
— Глянь-ка! Так ведь и увязалась!
Не иначе, собаку гипнотизировал запах горячих лепешечек, которые мы сберегли в карманах для домашних. Она кралась за нами на почтительном расстоянии, жадно тянула носом воздух, но тотчас замирала на месте, стоило нам оглянуться.
Мы стали подбрасывать ей крохи от лепешек. Собака слизывала их языком все до единой, даже ничтожно маленькие. Причем с каждой подачкой спутница наша становилась доверчивей. Валерка уже похлопывал по коленке и тянул руку, чтобы погладить дикарку, но тут случилось нечто удивительное. Собака вдруг потеряла к нам всякий интерес, не прельщалась больше угощеньем. Сосредоточенно уставилась она в сторону от дороги, туда, где торчал над бруствером окопа подбитый немецкий танк. И вид у нее был такой, будто припоминала она что-то очень для нее важное. Затем с неожиданностью, которая нас немного даже испугала, собака сорвалась с места и широким наметом, низко пригнув голову, помчалась к танку. Я успел только подумать: не зайчонка ли приметила вдали? Смотрю — нет. Нырнула с ходу под вздыбленный нос танка, пошарила там чего-то и вылезла через минуту какая-то вялая, вроде бы разочарованная.
Валерка дернул меня за рукав:
— Федьк! А ведь собака-то — ученая! Ты знаешь, чего она кинулась туда? Ее учили танки взрывать. Не веришь? Под хутором Леснянским такие вот овчарки больше десятка немецких танков подорвали. Не иначе, и эта оттуда.
— Скажешь еще! Собаки-то и сами ведь вместе с танком подрываются, — заспорил я.
— А эта вот уцелела! — настаивал на своем Валерка. — Может, заряд не сработал. Или просто не успели в дело ее пустить…
Валерка осекся, глянул по сторонам и, хотя никого поблизости не оказалось, перешел на шепот.
— Что если ее против фашистов пустить, а? У меня пара немецких гранат есть, еще кое-кто из ребят, я знаю, припрятывал. Как пойдут немецкие танки либо машины с солдатами, навязать на нее побольше взрывчатки…
В то время я не верил, чтобы из Валеркиной затеи что-нибудь вышло. Кто из мальчишек не мечтал тогда отомстить захватчикам? Только не просто то было, ох, не просто!
Впрочем, собаку нам так и не удалось приманить к дому. У заброшенного совхозного тока, посеребренного инеем, она остановилась и уже не подпускала к себе и словно бы оглохла ко всем ласковым словам.
Вспомнить о четвероногой незнакомке мне довелось поздно вечером, вернее даже ночью. Жили мы в то смутное время втроем: мать, бабушка и я. С приходом немцев бабушка стала готовиться к смерти. Раскопала в чулане старую закопченную икону, очистила ее, протерла маслицем и повесила в переднем углу. Каждый день молила она господа, чтобы поскорей прибрал ее, старуху, потому что сил уж нет смотреть, как чахнет народ под пятою чужеземцев.
Мать моя иссохла и почернела в постоянном страхе за отца, который сражался по ту сторону фронта, и за старшего брата Николая. Тот, хоть и обитал где-то неподалеку, но к смерти стоял, может быть, даже ближе, чем отец.
