Виталий Гладкий - Жестокая охота
— Ну? — спросил его Любченко без особой надежды.
— Дело дрянь. Приехали.
— Э, мужики! Че стоим? Жми на железку, Гришаня! — это проснулся Зайчонок, который уже успел приложиться к бутылке.
Он встал и прошел вперед.
— Ух ты, метет… Заводи, поехали.
— Дыши в платочек… — оттолкнул его, морщась, Рагозин. — Мотор сдох.
— Да вы что… братцы? По-моему, мы в Чертовой трубе. А? Ну и ну… Дернула меня нелегкая в этот гроб на колесах пассажиром пристроиться. — Зайчонок зло сплюнул. — Все “сухой закон”… туды его в печенку…
— Помолчи, — оборвал его Рагозин и спросил у Григория: — Что делать будем?
— Придется кому-то за помощью идти… — ответил, не глядя на него, Любченко.
— Пойду я, — Рагозин решительно снял полушубок. — Давай свой ватник.
— Дует, Вить…
— Ничего, мне скоро и в свитере будет жарко. — Рагозин с трудом натянул ватник Григория, который затрещал под мышками. — Держись, Гриш… — Он с силой сжал предплечье Любченко и вышел из автобуса…
Салон остывал быстро. Дети сгрудились на заднем сиденье, стараясь потеснее прижаться друг к другу, чтобы сохранить остатки тепла. Потерявший дар речи Зайчонок, тупо уставившись в пол, допивал уже вторую бутылку вина.
“Замерзнут… замерзнут! — Любченко подошел к детям и укрыл их полушубком Рагозина. — Что предпринять?”
— Холодно, дядя Гриша… — дрожащим голоском отозвалась одна из девочек.
— Потерпите немножко. Скоро за нами приедут. Скоро… давайте попрыгаем, а? Сразу согреемся. Ну-ка, начали! Вот так — раз, раз…
Но прыжки помогли мало. Вскоре дети выбились из сил. Тогда Любченко затормошил охмелевшего Зайчонка.
— Вставай! Нужны дрова. Давай за сушняком, костерок в салоне разожжем. Иначе дети замерзнут. Ну!
— Гришаня, хлебни… — Зайчонок, бессмысленно улыбаясь, совал ему в руки бутылку. — Согрейся…
— Говорю тебе — вставай! Иди за дровами.
— Ты что, с ума съехал?! Куда я пойду? Темно — глаз выколи. Где искать тот сушняк? Заметет меня, заблужусь… Отстань!
— Или ты сейчас пойдешь, или я… эту бутылку о твою башку расколочу!
— Все, все, лады. Уже… Бешеный…
— Топор возьми в ящике. Поторапливайся, прошу тебя! Дети…
— Бегу… — Зайчонок засунул оставшуюся бутылку вина за пазуху и открыл дверь автобуса…
Любченко жег в ведре бензин. В салоне стало теплее, но дети кашляли от дыма. И все же какое-то время они продержались. А ветер не унимался ни на миг, жалил своим морозным дыханием через щели в полу. Вскоре бензин кончился. Дети слабели на глазах. Они стали вялыми, покорными, их клонило в сон. Григорий тормошил их, рассказывал выдуманные смешные истории, растирал шерстяной рукавицей их лица, коченеющие руки…
“Где же Зайчонок? Дрока, нужны дрова… Мне нельзя детей оставлять… Дошел ли Витька? Как скоро подоспеет помощь?”
Он отдал детям и пиджак, остался в одном пуловере. Но холода Григорий не ощущал. Он метался по салону, мучительно пытаясь придумать, как можно спасти малышей.
“Резину жечь нельзя, задохнутся… Укрыть бы их еще чем-нибудь… Сиденья!” — вдруг мелькнула мысль. Достав нож, Любченко стал вспарывать коричневую кожу подушек, под которой мягко пружинили пластины поролона…
Когда подоспел вездеход “Урал” с крытым брезентом утепленным кузовом, в котором горела печка-"буржуйка”, автобус уже замело по окна. Дети были укутаны поролоном и лежали на оторванных подушках сидений. А поверх малышей, обхватив их руками, распластался бездыханный Любченко, прикрывая ребятишек от стылого воздуха своим телом…
Вездеход качало, словно на крутой морской волне. В кузове было жарко — печка раскалилась докрасна. Молодая врачиха хлопотала возле отогревшихся детей, угощая их шоколадом. Но они молча отстраняли лакомство. Их глаза были прикованы к противоположному борту, где на скамейке лежал Григорий Любченко. Около него сидел почерневший от горя Рагозин и что-то шептал, поглаживая сложенные на груди ладони друга. У заднего борта примостился Зайчонок с забинтованными руками, которого подобрали по дороге в десяти километрах от Чертовой трубы. Его остановившиеся глаза были пусты и безжизненны.
А ветер все хлестал и хлестал по трепещущему брезенту, с унылым свистом сваливаясь на дорогу и унося с собой взвихренную колесами снежную пыль.
ЖЕСТОКАЯ ОХОТА
По руслу таежной реки шла росомаха. Широкие мохнатые лапы зверя грузно подминали хрустящую корку слежавшегося снега, который тонким слоем прикрывал наледь, оставляй на нетронутой белизне утреннего инея частую волнообразную цепочку следов. Слегка пошатываясь и шумно втягивая в себя чистый и прозрачный воздух, она тщательно рыскала под обрывистыми берегами, пытаясь в хитросплетении корневищ почуять терпковато-мускусный запах горностая и найти его норку — многочисленные аккуратные точки, отпечатки лапок белоснежного зверька, рассыпались мелким бисером среди бородатых коряг.
Над одной из них росомаха остановилась как бы в раздумье, затем стремительно гребанула лапой, и из россыпи мелкого галечника выловила серый невзрачный комочек. Щелкнули желтые клыки, короткий жалобный писк нарушил настороженную тишину; удовлетворенно смахнув лентой языка остатки дразнящего запаха, росомаха заспешила по речице, старательно заглядывая под каждую кочку — проглоченная мышь только растревожила пустой желудок.
С некоторых пор росомаха стала охотиться не только по ночам, но и днем, пытаясь в голодном отчаянии сохранить остатки энергии, которую неумолимо пожирал свирепый мороз. Неделю назад ей повезло — случайно наткнулась на охотничье зимовье, где возле приземистой бревенчатой избушки валялись несколько ободранных беличьих тушек и кучка костей. Когда кости были перемолоты в порошок мощными челюстями и дочиста вылизаны пустые консервные банки, которые удалось откопать из-под кучки мусора, впервые за много суток росомаха забралась в чащобу и отдыхала весь остаток короткого зимнего дня. Но это была ее последняя охотничья удача.
Иногда в своих скитаниях росомаха натыкалась на глубокие свежие лунки сохачьих следов. Подгоняемая голодом, она на какое-то время оживлялась и валкой трусцой бежала за стадом; затем, опомнившись, круто сворачивала в сторону и, злобно пофыркивая, снова мрачно брела в густом подлеске, обходя стороной сохачьи лежки, стараясь уйти подальше от дразнящих запахов живой плоти, такой близкой и желанной и такой недосягаемой. Однажды, в молодости, росомахе привелось на собственной шкуре испытать мощное оружие сохатого — ветвистые лопасти рогов и стальной твердости копыта оставили на ее спине отметины, которые проглядывали беловатыми рубцами сквозь томно-коричневую о грязно-желтыми подпалинами на боках шерсть.
