Юрий Самсонов - Путешествие за семь порогов
— Покажи-ка теперь карту, Егор, — попросил Топорков.
Дядя Егор принёс карту. Ту самую, что была зашита в Гринькину шапку, — видно, проговорился, когда бредил, но это не смутило мальчика: карта была у своих. Топорков внимательно рассмотрел её.
— Я её заберу, пожалуй, — сказал он. — Надёжнее будет.
Гринькин взгляд заметался по их лицам: что же это такое? Но дядя Егор был невозмутим — значит, и Гриньке протестовать не стоило. Тем более, что он хорошо эту карту запомнил. Перерисует, если надо будет отцу. А Топорков понёс карту к своему чемодану и щёлкнул замками. Крышка отскочила, и Гринька заметил погон на синем сукне. Так во-от оно что!..
Вечером, когда все улеглись, Люська вдруг сказала:
— А вы знаете, кто такой Топорков? Он нашей Кланьке жених был!
— Это какой же? — спросил Гринька.
— Её портрет висит на стене.
— Тёти Клавы? Она, что ли, Кланька?
— А ты и не знал? Эх, ты, ничего-то ты не знаешь…
Утихли только после того, как сговорились сходить в Крестовку на кладбище — «навестить Кланьку».
7
Турока сбросила бурый лёд и снова понеслась тайгой, весенняя, ясная, в голубых сполохах. Серёга и Гринька отправились в Крестовку. Долго шли по Светлогорску, спускаясь по неровному склону в нерубленую тайгу. Всюду строились деревянные дома, и похоже было, что строились как попало: вот жёлтый от прошлогодней травы бугор с берёзкой, а за ним поднимаются свежие стены из брусчатки, а вон тянется пустырь, и снова между стволами просвечивают золочёные венцы сруба. Солнце сверкает в промытых стёклах окон, переливается бликами в ручьях, которые несутся по канавам.
Чем дальше шли ребята, тем громче, явственней становился отдалённый рокот, похожий на звук самолёта. Гринька уже знал, что это ревёт Крестовский порог на Туроке. Сейчас, днём, этот звук не казался таким уж громким, но по ночам слышался только он один. Такой же голос был у Чёрного Быка.
Строения кончились. Где-то тарахтел трактор. Впереди сквозь кусты мелькнули крыша и белёная труба избушки.
— Переезжают, — сказал Серёга. — Крестовка первая под воду уйдёт.
Миновали ещё один поворот, и вновь показалась избушка. Теперь видно было — она действительно движется. Её тащил трактор, а тракторист, сидя в кабине, привычно покуривал и двигал рычагами. И самое удивительное — над избушкой курилась труба. Должно быть, из печи выгребли не весь жар. Ребята шли за избушкой, заглядывая в окна — деревянная кровать с грудой скатанных матрацев, плотницкий топорик, воткнутый в порог, чугунки возле печки. Не хватало только самовара и людей вокруг стола. Ехала избушка на новеньких сосновых полозьях.
Серёге и Люське это было не в диковинку, но Гринька долго ещё оглядывался, да и Карат недоумевал; лаять или не лаять?
Впереди показались башни Крестовского острога — деревянной старинной крепости. Это было всё, что осталось от села Крестовки. Издали грозные, вблизи башни были, скорее, похожи просто на амбары странного вида — для чего-то утолщённые кверху, увенчанные деревянными шпилями.
На одном шпиле сохранился деревянный двуглавый орёл. Под ним пристроился громкоговоритель. Ушедшие в землю двери башни были заперты на тяжёлые амбарные замки. Из-под кровли тускло смотрели неровные глазки бойниц.
Как, наверное, оттуда, из башни, далеко видать! И Туроку с жёлтыми островами, и покрытые лесом холмы, и дальние распадки. Скрытно сюда не подберёшься ни из тайги, ни по реке. А высота какая! А ширь!
Другой берег Туроки мерещился отсюда синей полоской, и не было границы между водой и небом. Всё — и вверху, и внизу — казалось сплошным небом. Край земли, последняя её кромка над голубой бездной.
— Ничего тут не будет, — сказал Серёга. — Дно будет. Море.
Он обвёл рукой горизонт. Казалось, уже плещет синее море и на волнах качается теплоход.
А пока вокруг был только сухой прошлогодний бурьян по плечо. И забытому громкоговорителю было не с кем разговаривать: лишь брошенные печи тянули из бурьяна свои длинные закопчённые шеи, чернели пепелища да краснел битый кирпич. Люди ушли. Скоро уберут отсюда и перенесут на новое место башни. Один бурьян будет тут хозяином, укутает пораненную землю своей беспутной зеленью, насытит полынным запахом воздух. Пока не придёт сюда море.
— И никто не живёт здесь? Никто? — удивился Гринька.
— Никто, — сказал Серёга. — Землю с огородов и ту экскаватор ободрал, увезли для теплиц.
Наконец они дошли до запущенного деревенского кладбища. Кресты стояли вкривь и вкось, иные, подгнив, упали, потонули в жухлой траве и в кустарниках. Только одно дерево стояло над кладбищем. Огромный тополь. Все нижние ветки обрублены, верхние высохли. Когда подошли поближе, Гринька увидел под тополем памятник. Деревянный, с красной жестяной звёздочкой. Памятник глубоко врос в землю, его подножие обвила трава, но красная краска сияла свежо и ново. Памятник кто-то берёг.
Под тополем Серёга остановился. На памятнике виднелась надпись: «Клавдия Матвеевна Коробкина. 30 апреля 1925 года».
Вот что значило — навестить Кланьку…
— Ты под ноги гляди, — сказал Серёга. — Могилы-то нету!
Верно, памятник стоял не на могильном холмике, а просто на ровном месте, вкопанный в землю.
— Выходит, ничего не знаешь? — спросил Серёга. — Она тебе тоже родня, твоему отцу двоюродная сестра. Неужто не слыхал?
Гринька ничего не знал. У них в доме редко говорили о родственниках и о семейных историях: бабка не любила таких разговоров. А история с Кланькой была давняя, случилась она, когда их отцы были мальчишками.
В то время была в Крестовке коммуна, и работал в ней приезжий агроном. Он организовал комсомольскую ячейку, которая сильно допекала кулаков. Кулаки не раз грозили ему расправой, но до этого не дошло. Агроном был человек больной и умер своей смертью. Рассказывали, зашёл как-то в избу Коробкиных, посидел, поговорил, и вдруг пошла у него горлом кровь. Едва встал. Но провожать себя не позволил, ушёл и кепку свою забыл. Так она и осталась висеть на гвоздике: не понадобилась больше.
Секретарём ячейки стала Клава Коробкина. Дел у неё было много, домой приходила поздно, и мать Клавы по вечерам оставалась одна.
И вот однажды кто-то постучал в дверь. Мать подошла и, не открывая, спросила:
— Кто там?
И услышала тихий голос:
— Клава дома?
Мать обмерла. Она сразу узнала этот голос. Набралась духу, ответила:
— Нету её. А что тебе надо?
— Скажите: пусть кепку мою отдаст.
Давно замолк голос, а мать всё стоит ни жива ни мертва. Стукнула калитка, отворилась дверь, и вошла Клава. Мать ей ни слова: всё равно не поверит. А сама до утра не спала.
