Петр Карякин - Верный друг
— Мы с ним защитники птиц, — улыбнулся он и потрепал Зяблика по лохматой голове. — Посмотрите — тут несколько гнёзд. Одно соловьиное. Есть малиновка, синицы. А во-он там, — показал он рукой на старую ветлу, — воробьи живут. Их тоже охраняем. Хотя они петь не умеют, но личинок разных едят здорово, я сам видел. И майских жуков прямо на лету ловят.
Я всё-таки хотел подойти поближе и посмотреть, как прикреплено гнездо и что в нём. Но Витёк, притянув меня к себе, предостерегающе зашептал:
— Нет, нет, что вы! Там соловьиха на яйцах сидит. Нельзя её пугать.
И мы с Витей пошли из сада. Пройдя шагов двадцать, я свернул к себе в дом.
— Дядя Антон! — окликнул меня Витёк. — У меня к вам просьба, не так, чтобы большая… — он нерешительно потоптался босыми ногами по траве и выпалил: — Я перешёл в четвертый класс. У меня всё четыре и пять. Вот. И я скоро уезжаю в пионерский лагерь. Не можете ли вы, дядя Антон, покараулить гнёзда от кошек? Это нетрудно: только на ночь капканы ставить около кустов, я покажу где. А на день их убирать. Вы же рано встаёте?
— Рано, — кивнул я.
— Ну вот. А днём мама будет Зяблика пускать в сад.
— А долго ты в лагере будешь? — спросил я.
— Да нет же. Всего месяц. Вам только тридцать раз поставить да тридцать раз убрать капканы.
Видимо, заметив на моём лице грустное выражение, он горячо добавил, размахивая руками:
— Да вы не бойтесь, дядя Антон! С Зябликом я вас познакомлю. Он умный. Хороших людей он не трогает. Я вам и рогатку оставлю. Она мне всё равно в лагере ни к чему. Даже совсем подарю, если хотите. И стрелять выучу. Знаете, как я из неё метров на двадцать копчика в лёт саданул. Чуть не попал! Ух, и здорово же он напугался. Теперь больше не прилетит за птенцами… Дядя Антон! — и Витёк с надеждой посмотрел мне в глаза.
— Идёт! — немного подумав, ответил я.
Обрадованный мальчуган протянул мне руку:
— Ну вот. И вы теперь будете защитником птиц.
А город уже просыпался, шумел, гудел, начинался трудовой день.
Солнце поднялось высоко, трава обсохла. Соловей давно молчал. Я подумал: «Ну, теперь, наверное, уже самые сони просыпаются». Пожалел их. И заспешил домой завтракать.
Хорошо вставать рано!
Дозор
Это было в начале 1944 года. Рота лейтенанта Смирнова вела бой на подступах к небольшой белорусской деревеньке. Фашисты в ней сильно укрепились, на чердаках домов наставили пулемётов, а за деревней в оврагах спрятали миномёты. Они вели непрерывный огонь, не давая нашим бойцам подняться в атаку. Темноту ночи прорезали во всех направлениях светящиеся пули. Они летели разноцветными огнями: то красными — трассирующие, то изумрудно-зелёными — зажигательные. На горизонте справа и слева полыхали пожары. Это фашисты, отступая, жгли наши сёла и деревни. А рота лейтенанта Смирнова никак не могла подняться. Но вот подвезли нашу артиллерию — бога войны. После первых же её залпов огонь врага ослабел. Наши бойцы ворвались в деревушку. Фашисты, убегая, всё же успели поджечь некоторые дома.
Из одного дома нёсся страшный крик. Там кто-то горел. Высокий сержант с крупным обветренным лицом, в прожжённой на спине шинели, остановился, услышав этот крик. Он прислонил к забору длинное противотанковое ружьё и, подняв с земли небольшое бревно, стал колотить им в закрытую дверь. Дверь вылетела, и он скрылся в дыму. Весь дом был охвачен пламенем. Казалось, вот-вот рухнет крыша.
Около горящего дома остановилось ещё несколько солдат. Лейтенант, увидев их, спросил:
— В чём дело?
— Крик донёсся, товарищ лейтенант, — пояснил молоденький солдат с белёсыми усиками, — гитлеровцы кого-то закрыли: живьём жгут. Сержант Яшин проник в дом на выручку.
— Правильно, — кивнул лейтенант и, приказав белоусому солдату остаться и помочь сержанту, скрылся с остальными в темноте, где трещали удаляющиеся выстрелы.
А Яшин в это время был в самом пекле пожара. Вскочив в сени, он никого не увидел. Распахнул дверь, ведущую в дом. Но оттуда понесло таким жаром, что сержант невольно попятился. В густом дыму ничего нельзя было разобрать. Закрыв лицо рукавом, он пошёл ощупью. Дым ел глаза, набивался в нос, в рот, Яшин кашлял, но всё шёл вперёд, вытянув перед собой свободную руку и время от времени спрашивая:
— Кто тут живой? Эй, кто тут есть?
Но никто не отзывался. У сержанта от жары начала лопаться кожа на губах, лице.
— Эй! Кто тут? — закричал он громче, глотая едкую гарь. Никакого ответа. «Сгорели, видимо, — решил сержант. — Нужно выбираться, а то крыша обвалится, задавит…» — и повернул к выходу. Но тут где-то сбоку он услышал жалобные стоны.
Белоусый солдат, которого оставил командир роты в помощь сержанту, видя, что тот долго не выходит из дому, забеспокоился и тоже кинулся в дом. Но навстречу ему, окутанный клубами дыма, выскочил Яшин. В руках он держал небольшую собачонку. Волосы и брови у него обгорели. На лице краснели пятна ожогов. Глаза, изъеденные дымом, слезились. Белоусый кинулся к нему и стал тушить тлеющую шинель. В это время стропила крыши подгорели, и она рухнула, подняв в тёмное небо тучи искр и багрового дыма.
— Как раз успели! — крикнул Яшин, глядя на догорающий дом и поглаживая спасённую собачонку.
Прижав её к груди, он взвалил на плечо своё длинное ружьё и направился крупным шагом догонять подразделение. Рота в это время окопалась около хутора, где засели фашисты. Солдаты, увидев Яшина, окружили его, разглядывая собаку.
Это была обыкновенная чёрненькая дворняжка с белыми пятнами на груди и на правом боку. Во многих местах шерсть подпалилась. А пушистый хвост обгорел. Из глаз непрерывно текли слёзы. Скуля и повизгивая, она тыкалась холодным носом в широкую ладонь сержанта.
— Ну, ну! — ласково говорил он. — Поджарили было тебя фашисты. Ладно, мы с ними рассчитаемся. Всё припомним.
— А что мы с собакой будем делать? — спросил кто-то.
— Лечить надо, — ответил Яшин. — Не бросать же теперь животное. Тем более от наших врагов пострадало.
Все согласились:
— Правильно, бросать собаку нельзя.
И стали придумывать ей кличку. В несколько минут придумали их не менее десятка. Но Яшину всё не нравилось.
— Да-а, — пробасил низкорослый пулемётчик Огурцов, собачке имя надо особенное, так как она много пережила. Хозяев, наверно, угнали в плен, а её вот чуть не сожгли. Тут надо особенное имя, — подумав, опять добавил он.
Белоусый солдат глядел куда-то вдаль, что-то шептал губами. Он вспоминал свою далёкую деревню, вечерний лай собак и где-то далеко-далеко еле слышную, радующую сердце, гармонь. Он — семнадцатилетний парень — шагает ночью по деревенской улице навстречу весёлой песне. А рядом с ним бежит вот такая же чёрная собачонка. И от него и от собачонки на снегу длинные голубые тени.
