Анастасия Перфильева - Пять моих собак
Вскоре с Мазепкой стало ещё труднее. Он слишком быстро превращался в славного, но крупного кобелька с отличным аппетитом, удовлетворить который мы просто не могли. И я решилась…
Это было нелегко.
Несколько лет назад мне пришлось работать в одном учреждении, рядом с которым находилось другое, со звучным и не совсем понятным названием: Институт питания. Часто, сидя за работой, я слышала разноголосый собачий лай, доносившийся из вивария этого института. Виварий – нечто вроде лаборатории, где на пользу людям и науке над собаками производят опыты, определяя достоинства или вред того или иного кушанья, концентрата…
Раз мы не можем прокормить Мазепку, пусть уж он лучше послужит науке.
В один из дней, когда Андрейка задержался в школе, я посадила Мазепку в корзину и пешком отправилась в Институт питания.
Был морозный зимний вечер. Я шла быстро, тяжёлый Мазепка оттягивал руку, но я никак не могла согреться.
Вот и знакомый переулок. Ворота института были заперты, но я нашла калитку и храбро двинулась к одноэтажному тёмному строению. В щели плохо замаскированных окон пробивался свет. Женщина в белом халате, утопая в сугробах, перебегала дорожку. Я объяснила ей, в чём дело.
– Напрасно вы пришли, – сказала она, – институт эвакуирован, виварий закрыт (кругом и правда всё было тихо). Работает одна наша лаборатория, где собака ни к чему. Я вам посоветую. Видите напротив клинику? Там нужны подопытные животные…
Грустно вернулась я к калитке. Мне казалось: в Институте питания собачья жизнь всё же легче! Да что поделаешь…
В длинном, освещенном тусклой лампочкой, холодном коридоре с засыпанным сырыми опилками кафельным полом служитель распахнул дверь клетки. В ней лежали четыре равнодушные собаки. Одна, забинтованная, с висевшей на шее пробиркой, печально посмотрела на служителя, когда он сильной рукой вынул из корзинки несчастного, недоумевающего Мазепку и бросил его на соломенную подстилку. Мне стало горько: Мазепка был всё-таки самый упитанный из собак.
– Плоховато им тут живётся, бедным животным? – спросила я. – Кормят ли их?
– Эх, милая… – ответил служитель. – Паёк-то они, само собой, получают. Да ведь сейчас война, будь она проклята… Ты не тужи, свыкнется твой пёс, не пропадёт.
Я возвращалась по тёмному переулку. Пустая корзина била меня по боку, и ветер швырял в лицо колючий снег.
* * *И всё-таки война подходила к концу! Жизнь налаживалась. Город ещё был замаскирован, хотя по вечерам из окон домов прорывались весёлые огни. Все жили надеждой на будущее. Вася писал, что был ранен, но поправляется. Мы с Андрейкой трудились по-прежнему: я в институте, он переходил уже в пятый класс.
А Муха… Она жила у нас!
Крысы давно исчезли. Иногда соседские ребятишки шутки ради поднимали во дворе крик:
– Мушка, крыса!..
Как пружинка, вскакивала она на подоконник, неслась во двор, но быстро возвращалась недовольная. «Обман, обман и обман, сладу нет с этими сорванцами», – было написано у неё на морде.
Как-то вечером меня позвали к телефону.
– Настасья! – гудел в трубке далёкий знакомый голос. – Это я, Наталья. Вернулась из эвакуации. Что? Да, да, конечно, с Ванькой и Санькой. Представь себе, даже с Флёркой! Что? Жили на Урале, я работала в колхозе, пасла свиней, рыла картошку… А как вы? Мой Володя тоже ещё там… Настасья, помнишь, ты мечтала когда-то о щенке фокстерьере? Так вот: Флёрка недавно ощенилась… Чудесные!.. Всех расхватали, один, в знак дружбы, – твой. Какие ещё у тебя дворняжки? Слышать не хочу! Сегодня же приезжай за щенком, понятно?
Это говорила моя старая школьная подруга, страстная собачница, кандидат биологических наук, учёный секретарь Института пушнины. Ванька и Санька были её сыновья, Володя – муж, а Флёрка – знаменитая на всю Москву самка фокстерьера с чудовищным количеством золотых медалей и дипломов… Когда-то, задолго до войны, я правда хотела взять от Флёрки щенка. Но сейчас… Во-первых, у нас жила Муха. Во-вторых, заниматься воспитанием породистого пса было сложно, трудно, некогда… Но уж если моя дорогая взбалмошная Наташка что-нибудь задумает… Того гляди, нагрянет сама со щенком!
Было, правда, одно обстоятельство, которое заставило нас с Андрейкой подумать, не стоит ли согласиться.
Три дня назад вернулась из эвакуации и Мухина хозяйка. Всеведущие мальчишки, Андрейкины дворовые товарищи, донесли, кто она, как её зовут и что «эта тётка» расспрашивала о Мухе. Может быть, вернуть её хозяйке, а нам взять Флёркиного щенка?
Сын, конечно, завопил:
– Взять! И не возвращать! Пусть живут вместе!
– Андрей, вспомни Мазепку, – сказала я как могла строже.
– Я помню, – нахмурился он. – Так ведь тогда было трудно. А теперь же легче. Правда?
– Правда, – согласилась я. – Но ещё не совсем легко. Давай так: хочешь щенка фокстерьера – отдадим Муху. Это ведь нехорошо – присваивать чужую собаку. Сходим к её старой хозяйке, договоримся и тогда, пожалуй…
Андрей заорал:
– Сходим! Договоримся!.. – и умчался во двор. Муху он любил. Но, вероятно, втайне надеялся на то, что и произошло в самом деле.
Мы сходили вдвоём к Мухиной бывшей хозяйке. Это была довольно чопорная пожилая особа с крашеными волосами и манерами бывшей дамы. Она сказала, что берёт обратно свою Трильби (Муху, оказывается, звали Трильби), и весьма благодарна, что мы приютили животное «на эти мрачные времена».
Мы с Андрейкой принесли Мухин ящик (он уже стал её собственностью), подстилку и привели саму Муху-Трильби на верёвочке – поводка у неё не было.
Муха бежала охотно – наверно, вспомнила прежний дом. Но в подъезде вдруг почему-то стала тянуть верёвку в подвал, а потом послушно и бодро полезла на третий этаж.
Хозяйка при виде её прослезилась. Стала гладить и ласкать, кормить сухариками, а мы ушли, расстроенные и успокоенные одновременно. И на другой вечер поехали за щенком.
Это было маленькое, белое, с двумя коричневыми пятнышками у глаз, очаровательное, похожее на барашка создание. Мы везли его домой в чёрной вытертой ушанке, как в кошёлке. Барашек лежал в ушанке, вызывая восхищение всего вагона метро; я даже не боялась контролёра.
Но дома нас ждал сюрприз. И не один.
Хая Львовна, бывшая в курсе всех событий с Мухой и фокстерьером, открыла нам дверь, как-то странно приседая и делая таинственные знаки.
Оказывается, приехала Каречка. Вся передняя была завалена чемоданами, сумками, узлами. Но это ещё не всё.
Дверь в нашу комнату, которую мы никогда не запирали, оказалась на замке. А когда Хая Львовна открыла её, мы увидели преспокойно лежавшую в углу, где раньше стоял ящик от инструментов… Муху!
