Борис Казанов - Роман о себе
Зачем терзаю словами Грушу, если в мыслях ее уже нет? Я успел испытать сладостный поцелуй Туи, выскочившей наперед матери. Девочка лет 14-15 со странными, как спрыснутыми фосфором глазами и загорелыми коленками, пахнущими керосином. Туя заведовала керосинным хозяйством, заправляла маячные лампы. Туя не убежала, стояла рядом, держала меня за руку без всякого стеснения и при этом деловито стряхивала с пяток песок на каменный пол. Босая, в косичках, в костяных браслетах на тонких руках, она выглядела нарядно. Туя вела себя так, как будто я к ней приехал, и сейчас, показав всем, она меня уведет. Все как-то смирились без слов, что со мной Туя, и громадная Груша оказалась на отшибе. Это выбегание Туи, радость в ее глазах, то, что мы стояли, держась за руки, оглоушило меня. Если по дороге от слов Гриппы я начал было трезветь, то сейчас стоял пьяным и счастливым.
Не заметил, откуда и как возник еще один человек, тоже ни на кого не похожий, морщинистый, без возраста. Тихо, неслышно приблизился, представился: «Жан». Ороч, туземец, получил кличку в тюрьме. Сидел он, как я узнал, вроде как политический арестант, хотя официально припаяли уголовщину. Видно, выбрали из двух зол попроще.
Жан стоял, смотрел ясно, доверчиво.
Роковая минута! Я ее имел в виду… Разве я себя не знаю? Если на меня такими глазами смотрит человек, я таю: он мне уже товарищ, брат. Пусть ороч или чукча. Протяни я ему руку по-моряцки, по-братски, как я протягивал и сволочам, - и я бы держал в руках колесо фортуны! Я не подписывался бы под автопортретом, сочиняя «Роман о себе»: «большой неудавшийся»… А сидел бы, как и полагалось мне, в маячной башне. Но меня попутал злой дух. В меня прокрался и уселся на язык. Я спросил у Жана, как будто мне так важно узнать: «Скажи правильно, как тебя зовут?». Обидел страшно, и Жан, закипев, сразу отошел, маленький, прямой, как карандаш, тигролов с длинной жилистой немыслимо верткой, как у фокусника, шеей, выкручивавшей голову чуть ли не назад. Теперь он будет прятать от меня глаза, которые у орочей не врут. На Хуту по шее Жана я буду ловить его намерения… Хорошенькое у меня появится занятие! Минута прошла… А как бы я мог еще поступить? Если б я, положим, знал, каков Жан с этой минуты: что он, как отошел, меня приговорил? Тогда надо было сейчас, как он сел, отвернувшись, и взялся чистить ружье, а Груша протянула мне топор, чтоб по обычаю воткнул в порог: чтоб загостевал надолго! - следовало без задержки тюкнуть Жана топором по шее… Никто б и значения не придал, раз у меня такой обычай! Я злюсь на Жана, но факт есть факт: я обидел его, а не он меня. Помириться будет невозможно.
Все, минута прошла, и теперь время понесется к той, когда я пойму, что Жан приговорил меня.
Сразу же он и открыл карты: позвал Грушу спать. Келья у них была наверху, под сторожевой площадкой маяка. Уезжая, Гриппа сказал мне, чтоб я ложился с Туей. Недовольный Жаном, он считал, что я правильно его осадил. Мог бы и ответить, как зовут. Тут не Париж, скорее - Техас. Хватит строить из себя коммунара! Но я-то видел, что Гриппа расстроен, что не предупредил насчет Жана и что Груша осталась без меня.
Лег с Туей, она меня сама повела. Лежал, еще не остыв от случившегося, переживая… Лучше б я у Гриппы заночевал! А завтра он бы меня отвез в порт Ванино. Все равно ему надо покупать сигареты… Что мне эта девочка? Положили с ребенком, курам на смех! Я будто забыл поцелуй Туи, и как мы держались за руки, и я был ею заворожен. Все я помнил, но это не объясняло, что мы легли спать. Обиженный Жан забрал жену, но не предпринимает действий, что я с его дочерью, - как это совмещается? Может, здесь правит Туя, а не Жан?… Размышляя, я смотрел, как Туя старательно укладывается на ночь: бряцает браслетами, снимая их с рук; расплетает косички, очищает подошвы от песка. Перед этим она мыла ноги в тазу душистым мылом, но не догадалась, что их можно снова испачкать, если не подмести пол. В ее комнатке с полукруглой стеной и узким окном без занавески то вспыхивал яркий свет, то все погружалось в темноту от проблескового огня на сторожевой площадке. Лицо Туи с курносым носом и забавной щелью между передними зубами выражало деловитость. Может, ей не в новинку ложиться с незнакомым мужчиной в два раза старше? Вот она, в длинной фланелевой рубахе, поправляя как женщина рукой в паху, ложится. Сплевывает что-то, что попало на язык. Взбила подушку, обтянула под простыней рубаху на ногах. Все, кажется, улеглась.
Мы лежим молча.
В движениях Туи, так не вяжущихся с ее детским личиком, было нечто знакомое и простое, что я уже привык обнаруживать у взрослых женщин, когда они сходили со своих высот к постели. Можно подумать, со мной лежит не девочка, а разбитная морячка. Такая метаморфоза в Туе мне не по душе. Такую Тую я мог встретить и в порту Ванино. К нам на судно приходят и малолетки. В моих глазах все еще стоял дом Гриппы, блики от самовара в Вариных руках, а потом - бегущая ко мне Туя как из какой-то сказки! Или я не в башне маяка? Не лежу на скале, высоко над морем? Я хочу, чтоб сон продолжался! А уже, по своей вине, что-то разрушил с Жаном… Вдруг я решаю: надо Тую сохранить! Я ее сберегу, ни на что не обращу внимания. У меня уже нет ни ушей, ни глаз.
Сердце у меня заколотилось; я вздрогнул, когда Туя толкнула меня пяткой под одеялом:
- Слышишь?
- Да.
- Сегодня у меня сбылась мечта.
- Какая, можно узнать?
- Она тебя касается. Сегодня я поцеловалась с матросом.
- Разве у вас нет моряков?
- У нас одни рыбаки.
- На море говорят: «Рыбак - моряк вдвойне».
- Ну да. Вдвое толще.
У Туи хрипловатый голосок, она картавит, словно в горле у нее перекатывается горошина. Отвечаю на ее вопросы: чем занимаюсь на море? Какой из меня моряк? Ее интересует, умею ли я драться. Она хотела бы услышать о каком-либо случае с поножовщиной. Ей также интересно: были ли у меня женщины? Какие и сколько, хоть приблизительно?… Даю полный отчет, как ученик своей учительнице… Ей-богу, мне не до смеха! Поставив перед собой задачу возвеличить Тую, я уже в ее власти. Инициатива полностью исходит от Туи. Я с волнением смотрю на нее: Туя удовлетворена моими ответами. Ее раскосые глаза светятся в паузах темноты. В сущности, ей уже хватило того, что я работал на китобойце «Тамга».
- «Тамга» - это «тавро», судьба, - разъясняет она мне.
- По-орочански?
- Надо у папы спросить. Но у нас такое слово есть.
Неожиданно она говорит, и это для меня, как удар грома:
- Ты затмишь мне весь этот мир. Теперь он мне будет не нужен.
Потом я обнаружу эти слова, подчеркнутые в какой-то книжице на ее полке. Туя вовсе не романтична, но до нее доходят красивые слова. Забавно, но факт: я, писатель, знающий цену словам, создавший великолепную книгу, обалдел от фразы какого-то графомана! Но что поделаешь, если вычитанные слова пришлись по вкусу Туе? Если она их использовала, как свои? Я сомлел… Туя приникла ко мне, и мы поцеловались. Это ее приворотное зелье: поцелуи. Оттопыренная детская губка, острые зубки и прилипающий язычок, из которого льется мед! Туя оказалась умелой, как дьяволенок. Сладкие поцелуи, отсутствие стыда и сумасбродные фантазии. У нее еле наметившаяся грудь, заросший пах и слегка искривленные бедра. Отвыкший от женщин за рейс, я побаивался скапливавшейся мутной страсти, не хотел выглядеть жадным, ненасытным. Это вызывает презрение даже у портовых шлюх. Но мне не удавалось разыгрывать и спокойствие. Просто вел себя с Туей неловко, что вызывало в ней удивление и смешок. Я проворонил момент, когда она перестала со мной играться. Внезапно меня потрясла ее нежность. Туя стала сладкая, как истома. Казалось, я лежал в объятиях инопланетянки. Все замерло во мне, утонуло в чувстве. Произошел конфуз: я лишился сил.
