Борис Казанов - Роман о себе
Мне не понадобится Шкляра ни в Союзе писателей БССР, ни в «Советском писателе». Зачем мне Шкляра, если в Москве моим другом станет сам директор издательства - Николай Васильевич Лесючевский? Вот колоритный штришок - Жданов подтвердит.
Пьяный, я стою в очереди к Лесючевскому. Длинная очередь из грандиозных московских литераторов. Все эти литераторы, всемирно прославившие свои имена, были для Лесючевского жалкими попрошайками, вымаливающими подаяние перед дверью его кабинета. Мне тяжело было среди них стоять. Уже постоял, раскачиваясь, на площадке этого громадного здания в Большом Гнездиковском переулке, на той площадке, с которой, кажется, упал герой Булгакова. А еще раньше я уснул в кресле ЦДЛовского парикмахера. Такое редко случалось, чтоб я так напивался. Подействовал, должно быть, трудный перелет из порта Ванино… Я упоминал! Тогда загорелся при взлете самолет. Еще эта любовь, любовь к девочке! Даже не знаю, сколько ей было, Туе, лет. Не мог не остаться на Хуту, в той черной протоке, где я держался за ветку, а на меня уже смотрели, как на мертвого… Мне еще оставалось сегодня попасть под машину. Не подозревая о машине, я стоял в очереди к Лесючевскому, не предупредив Игоря Жданова, который меня искал. Тут появился Лесючевский с какого-то заседания ЦК. Лысый, с острыми бровями, он тотчас углядел меня среди грандиозных и кивнул, чтоб к нему зашел. Такой, собственно, пьяный, каким был, я вошел к Николаю Васильевичу в кабинет. Директор издательства, по-видимому, не заметил моего состояния… Я вообще удивляюсь! Целый день я слонялся по коридорам «Советского писателя» вдрызг пьяный, и все со мной разговаривали, как с трезвым. Даже завредакцией русской прозы Валентина Михайловна Вилкова, которая, встречая меня трезвого, говорила безапеляционно: «Боря, от тебя пахнет водкой», - на этот раз не учуяла ничего.
Пожав мне сердечно руку, погладив рукой свою лысину, Лесючевский произнес с теплотой, что я чем-то похож на его разудалого дружка молодых лет Бориса Корнилова. Если б мог соображать, я бы уже разъяснил для себя загадку: почему Лесючевский, никогда не торопившийся подписывать договор на уже одобренную, прошедшую все этапы рукопись, - с первого захода подписал к оплате «Осень на Шантарских островах», которую и издали раньше срока, признав одной из лучших книг года? Меня занимало другое: в телефонной будке возле метро «Маяковская» я оставил блокнот с деньгами, что заработал за весь рейс. Пусть пьяный, но я понимал, что без денег мне будет туговато в Минске. Не дослушав Николая Васильевича, я начал вымогать договор с авансом под новую книгу. Мол, задумал роман. Нужны деньги - и все. Настаивая на немедленном получении денег, я упал со стула. Возмущенный Лесючевский, пухом ему земля! - выставил меня за дверь. Зашитый и забинтованный, я вернулся домой, горько сожалея, что потерял такого друга. Меня догнал вскоре маленький издательский конвертик. В нем была копия подписанного договора на не существующую тогда «Полынью».
Какие могли быть у меня проблемы в Москве? Печататься? Только пиши!…
В этот вечер я выкинул из головы зловещее предсказание Шкляры. Заодно освободил от него место и в своей душе. Почувствовав облегчение, выбрался на открытое пространство…
Отсюда-то и начинался самый бег!
Пересеченная местность с отлогими подъемами и спусками и сейчас выглядела великолепно, разноосвещенная проглянувшим солнцем. Еле удержался, чтоб не побежать; так у меня отозвались на нее мускулы ног. На склонах трудились люди, я увидел хороший валун и сел здесь понаблюдать.
Та косилка, что срезала калиновый куст, тарахтела неподалеку. Косили последнее, самое лучшее у нас, третье сено. По-теплому одетые бабы сгребали граблями отаву, подавали мужикам, те набивали силосную яму, пересыпая сено солью, укладывая до голодной весны. На дальних склонах, возле автострады с двумя шоссе, подсеивали озимое поле, пострадавшее от ветра. Там ходили люди у мешков с семенным зерном. Работала сеялка в прицепе с трактором «Т-31». Обычно возле шоссе я поворачивал к болоту, которое и было венцом. Но этот яркий луг, разлившийся, как сияние, с бабами и громыханием косилки, согревал меня. Там давал концерт неизвестно откуда взявшийся мичман. Вызывая ужас восторга, он колесил, наезжая на баб на велосипеде, округляя ноги, чтоб не зацепиться широкими колошинами за велосипедную цепь.
Достал письмо Натальи, но помедлил его вскрывать. Может, этот луг еще недостаточно меня согрел, чтоб отозвались ее милые нежные слова? Я был уверен, что Наталья никогда не предаст меня. Истина в том, что я и в творчестве связан с ней вместе. На Шантарах и риск, и всякие забавы оттого и запали в душу, что в них заложена недолговечность. Даже любовь, если вдруг и возникала, тотчас воспринималась, как будущее воспоминание. Вот когда окончательно померкнут этот луг и та поляна, где Наталья собирала грибы, - тогда я и стану одинок. Наталья не виновата в том, что померкли поляна и луг. Как не будет виновата и Туя, которую скоро встречу, что погаснут для меня маяк Датта и река Хута. Жизнь так вела, что я все потерял.
Глава 37. Белая башня
Пройдет всего несколько лет, и в мою жизнь ворвется новая любовь, и случится еще одна рыбалка.
Раскрываю последнюю папку своих рукописей. Вот в этой папке, что я открыл, похоронен роман «Белая башня». В его основе встреча с Туей и то, что пережил на маяке Датта, куда поехал, поддавшись на уговоры случайного приятеля Гриппы. Там я испытал любовь или что-то близкое к ней, впервые поставив на карту свою судьбу с Натальей. Все, что могло там произойти, перечеркнула рыбалка в отрогах Сихотэ-Алиня, на горной реке Хуту.
Роман загублен, остался в рукописи, дневниках. Ушли, растаяли любовь к Туе и маяк на скале. Уже не думая ни о каком романе, я хочу разобраться и понять: предвещала ли встреча на маяке желаемое будущее? Мог ли его удержать, не выронить из рук? Я хочу отгадать, хоть я никогда не отгадаю: где обитала моя Герцогиня? В том скворечнике со слуховым окном, куда залетел солнечный луч? Или у моря, в белой башне на высокой скале?
Начав «Роман о себе» с ночного плавания возле Пасхи, я, помнится, растерялся: как можно, ничего не испытывая, спасаться и жить? Зачем, для чего, собственно, если смысл жизни отнят, потерян, а судьба лишь подстраивает каверзы и ловушки, сама же выпутываясь из них? Можно ответить и так: «для чего-то было нужно» - словами Владимира Яковлевича Лакшина. Разве я не ломал голову над такой загадкой, как Счастливчик? А уж, видно, он не последний из тех, кого сумел сотворить неукротимый дух!
Нет, годы не делают мудрее! Да и что в ней, в мудрости, если она не по душе? «Как только, послушавшись голоса рассудка, человек остановится, как только скажет себе: «Это правда, я безумец, куда я шел?» - так страсть крикнет ему: «А я? Значит, я обречена на смерть?” - мне нравятся эти строки Альфреда Мюссе.
