Нина Емельянова - Колбат
Ощупав лапу, мы убедились, что кости срослись правильно. Только на месте перелома оставалось небольшое утолщение – костная мозоль, которая и срастила сломанные кости.
Савельев погладил Колбата по голове и сказал:
– Поздравляю тебя с новой лапой!
И Колбат преданно сунулся носом ему в колени.
Савельева Колбат любил неизменно и даже повизгивал, как щенок, когда собаковод заходил к нам. Ляжет на полу около него, а как только Савельев соберется уходить, сразу уши напряжет, вскочит и смотрит в глаза, точно спрашивает: «Уходишь?» Побежит за ним к двери, провожает… А когда Савельев гладил его, Колбат весь замирал.
– Почему Колбат вас так любит, товарищ Савельев? – спросила Лена.
– Да ведь мы с ним в одной школе учились. Вот и свыклись, – сказал Савельев.
– В какой школе? Это вы шутите?
– Совсем не шучу! Я ведь как прибыл в полк, все желал выучиться на собаковода. Вот когда первая ступень обучения кончилась, товарищ начальник, – Савельев взглянул на Андрея, – направил меня в Иркутск на шестимесячные курсы собаководов. Там меня прикрепили к Колбату, и я стал его вожатым. Так друг около друга и учились. Окончил я курсы и вернулся в полк прошлой весной. Привез с собой Колбата со всей его амуницией: и формуляр его и даже миску, из которой он в школе ел. Весь прошлый год я был его вожатым, и, вот товарищ начальник не даст соврать, Колбат был лучшей связной собакой в полку. Жалко было его Понтяеву передавать.
– Это верно, – сказал Андрей. – Сначала Колбат был примерным псом. А как вы все-таки считаете, Савельев, что его испортило?
– Обида его испортила, товарищ начальник, – ответил Савельев. – Я об этом уж думал. Собаку ведь человек выучивает, и она многое переживает, совсем как человек. Собака понимает обиду и помнит ее. А Понтяев с Колбатом плохо занимался, не любил его и даже раз ударил. Я узнал уж после времени… Прямо скажу, по-комсомольски, я виноват – просмотрел.
– Что же вы на комиссии об этом не заявили? – спросил Андрей.
– Да ведь как вышло с комиссией. Пришел в роту, там политрук наш, ветеринарный врач и старшина. Спрашивают: «Как Понтяев с Колбатом обращается?» А я сказал: «Ничего, хорошо». Стали проверять работу Колбата, а он не идет на пост, всё срывы дает. Я говорю: «Дайте я его сам пошлю». Пошел он от меня на пост как надо, а по дороге отвернул к дереву, понюхал там, что ему полагается, а потом и вовсе удрал. «Ну, – говорит политрук, – можете идти».
На другой день узнал: выбраковали! Обидно мне стало. Все хожу и думаю: такую хорошую собаку – и до чего мы ее довели!
Стал спрашивать ребят. Тут и открылось, что Понтяев был с ним груб. Будто бы он на Колбата сигнальным флажком замахнулся, да и задел по уху. Ухо у него переломлено и очень чувствительное. Колбат на Понтяева кинулся. Тот не стерпел – ударил. И с этого все пошло. Это теперь Колбат ко мне ласковый, а то он вроде как и на меня обижался: лежит, бывало, и только водит за мной глазами, а не подходит…
Когда Савельев собрался уходить, Колбат побежал за ним. У двери он вдруг остановился, оглянулся на меня и Лену и завилял хвостом.
– Ну, как же не понимает? – сказал Савельев. – Видите, он к вам привык, как ко мне. Эх, если бы он один был у меня, не найти бы надежнее связной собаки!
Через три дня после снятия шины Колбат уже наступал на лапу, и вскоре мы стали заниматься с ним. Он прекрасно слушал команды «ко мне», «сидеть», «стоять» и по запрещению «фу» немедленно прекращал свои действия. Лена в поощрение давала ему кусочек и говорила, удачно подражая Савельеву: «Хар-ра-шо».
Сначала мы занимались с Колбатом только для игры с ним, чтобы он не скучал без дела, но с первых же дней занятий я поняла, почему Савельев называл его «огненным» псом. Он всегда чрезвычайно радовался, когда мы приказывали ему «сидеть», торопливо и весело обегал нас, подсаживаясь слева и смотрел снизу вверх, наклонив немного голову так, что надломленное левое ухо свисало вниз. От большого удовольствия он нетерпеливо переминался на лапах, иногда отрывисто гавкал, и в это время выражение его морды было совершенно доверчивое и немного озабоченное.
Меня удивляло, что Колбат, выбракованная в полку собака, так легко выполняет наши приказания. Я еще не знала, что выполнение этих команд есть только первая часть обучения каждой служебной собаки и только после их усвоения собак начинают учить специальным навыкам. Кроме того, у меня было неверное представление, что связная собака может работать только со своим собаководом, а других слушаться не будет. Но Колбат радовался, когда мы с ним занимались, и это была радость от общения с человеком. Ни следа «скуки», как говорил Савельев о работе Колбата с Понтяевым, нельзя было подметить в нем во время занятий: движения его были точны и легки, глаза и зубы блестели. Иногда, развеселясь, он от полноты чувств прихватывал зубами мою руку.
С каждым днем я все более убеждалась, что, если поддержать в Колбате радость общения с человеком, чтобы этот мягкий, умный блеск в его глазах не угасал при нас, не может быть, чтобы он не сделал именно все и в любую минуту. Легкость понимания у него была удивительная. Скажешь: «Сидеть!» – он сейчас же сядет, подняв морду, блестя глазами, весь крепкий, большой, очень нарядный, с широкой белой своей грудью, и пышный его хвост опустится на пол. Повторишь: «Сидеть!» – и уходишь из комнаты. Колбат сидит, а мы с Леной, стоя в передней, видим в зеркало, как он немного устает от сиденья и, склонив голову набок, упорно высматривает нас из той двери, куда мы ушли. Выходишь через минуту, и вот он уже дрогнул на лапах, хочет броситься, но я ничего не говорю, и он снова каменеет. Зато и бросался же он по команде «ко мне», весь полный движения, жизни, силы!
Первый барьер мы сделали из двух стульев, составленных мостиком. Лена подвела к ним Колбата и, взмахнув рукой, послала: «Барьер!» Колбат прыгнул через стулья без всякого напряжения и, конечно, получил поощрение.
Вечером мы сидели за ужином, Андрей – во главе, то есть с узкой стороны стола, а мы по бокам, и Лена рассказывала, как Колбат берет «барьер». Колбат сидел около Лены.
– Вот он так сидит, как сейчас, а я ка-ак махну рукой, вот так, и крикнула: «Барьер!»…
…Черное, большое, но легкое, как молния метнулось над столом мимо склоненной головы Андрея, над его тарелкой, и вот уже Колбат сидит по ту сторону стола очень веселый. Лена не знает, виновата она или нет, и смотрит на отца – шалить за столом не полагалось, – а отец только и мог сказать:
– Ну и сила же у него! Ведь без разбега через весь стол и ничего не задел! Как хотите, друзья, а Колбат все-таки знаменитый пес! Но причина того, что такая хорошая собака могла выйти из повиновения, по-моему, глубже, чем думает Савельев. Вот я проверю и скажу вам. Придется мне самому подзаняться с ним и посмотреть…
