Джеймс Купер - Долина Виш-Тон-Виш
— А теперь, — сказала Руфь, медленно отводя взор от двери, за которой исчез паренек, и говоря с несвойственным ей хладнокровием, — а теперь позаботимся о безопасности тех, от кого мало толку, если только не использовать их в качестве караульных, чтобы поднять тревогу. Когда ты убедишься, Фейс, что в комнатах наверху нет никакого света, оставленного без присмотра, отведи детей в потайные комнаты. Там они могут следить за полями, не подвергаясь опасности стать случайной мишенью для дикарей. Ты знаешь, Фейс, мои частые наставления на сей счет. Никакие звуки тревоги или страшные вопли снаружи не должны заставить тебя покинуть это место, потому что там ты будешь в большей безопасности, чем в блокгаузе, по которому, несомненно, будут стрелять гораздо больше по причине того, что он выглядит сильно укрепленным. Тебя своевременно известят, если нам придется искать другое убежище. Ты спустишься, только если увидишь, что враги перелезают через частокол со стороны, нависающей над потоком, ибо там у нас меньше всего глаз, чтобы следить за их действиями. Помни, что со стороны наружных строений и полей размещены наши главные силы. Поэтому там у тебя меньше причин подвергать свою жизнь опасности, стараясь с чрезмерным любопытством высмотреть, что происходит. Идите, дети, и да хранит вас небесное Провидение!
Руфь наклонилась поцеловать щечку, которую ее дочь подставила для прощания. Затем она обняла другого ребенка, сказать по правде, едва ли менее близкого ее сердцу, поскольку он был сиротой, дочерью той, что была ей как сестра. Но в отличие от поцелуя, который она запечатлела на лбу Марка, эти объятия были торопливыми и явно пробудили менее сильные чувства. Ведь она подвергала мальчика явной опасности, тогда как остальных, под предлогом целесообразности, отсылала в место, как думалось, даже менее опасное, чем сама крепость, по крайней мере, пока врага можно было удерживать вне укреплений. Как бы то ни было, чувство глубокой материнской нежности завладело ее душой, когда дочь отошла, и, поддаваясь внезапному порыву, она вновь подозвала ее к себе.
— Ты будешь повторять особую молитву о защите от опасностей диких мест, — продолжила она торжественно. — В своей молитве не забудь помянуть того, кому ты обязана жизнью и кто сейчас подвергает свою жизнь опасности, чтобы защитить нас. Тебе известна скала христианина; положи свою веру к ее подножию.
— А те, кто стараются убить нас, — спросило преуспевшее в наставлениях дитя, — они тоже в числе тех, за кого Он умер?
— В этом не может быть сомнения, хотя способ воздаяния — это тайна Божия! Хотя они варвары в своих обычаях и закоснели в злобе своей, они такие же создания, как и мы, и такие же предметы Его попечения.
Льняные локоны, наполовину прикрывавшие лоб и личико, по которому проходили наиболее тонкие следы вен, прибавляли сияния коже, столь беспорочно чистой, словно теплые ветры этих широт никогда не обвевали чела девочки. Сквозь этот лабиринт завитков ребенок отвел свои глубокие, ясные голубые глаза, с удивлением и страхом обратив взор на смуглое лицо пленного индейского юноши, который в эту минуту был для нее объектом тайного ужаса. В неведении того, какой интерес он возбудил, парень стоял спокойно, надменно и, казалось, равнодушно, стараясь не проявить никаких признаков слабости или причастности к этой сцене женской чувствительности.
— Матушка, — прошептало дитя, еще не оправившееся от удивления, — а мы не можем отпустить его в лес? Я не люблю…
— Сейчас не время для разговоров. Ступай в свое укрытие, дитя мое, и помни как свои молитвы, так и предостережения, которые я перечислила. Ступай, и пусть небесный Промысел защитит твою невинную голову!
Руфь снова наклонилась и спрятала лицо в пышных волосах дочери. В течение минуты царило красноречивое молчание. Когда она выпрямилась, слеза блеснула на щеке ребенка. Последний воспринял поцелуй скорее с апатией, чем с участием. И теперь, отправляясь в верхние комнаты и покидая свою мать, девочка не отрывала пристального взгляда от лица юного индейца, пока стены между ними не скрыли его полностью от ее глаз.
— Ты была заботлива и верна себе, моя добрая Руфь, — сказал Контент, вошедший в эту минуту и воздавший должное самообладанию жены взглядом полнейшего одобрения. — Молодые парни не были так проворны, встречая врага у частокола, как твои девушки в заботе о своих менее обременительных обязанностях. Снаружи все опять спокойно, и мы теперь собираемся скорее на совет, чем ради боевых действий.
— Теперь надо отозвать отца с его поста возле пушки в блокгаузе.
— В этом нет необходимости, — вмешался незнакомец. — Время поджимает, ибо за этим затишьем может слишком скоро последовать буря, которую не усмирят все наши силы. Подведите пленника!
Контент сделал мальчику знак подойти и, когда он оказался на расстоянии вытянутой руки, поставил его точно перед незнакомцем.
— Я не знаю ни твоего имени, ни даже имени твоего народа, — начал тот после долгой паузы, за время которой, казалось, пристально изучал выражение лица парня. — Но я уверен, что, хотя самый порочный из духов может все еще бороться за овладение твоей дикой душой, благородство чувств не чуждо твоему сердцу. Отвечай, можешь ли ты что-нибудь сообщить касательно опасности, угрожающей семейству? Я многое узнал этой ночью по твоему поведению, но чтобы все было понятно, теперь пришло время тебе заговорить словами.
Юноша смотрел прямо в глаза говорящему, пока тот не кончил, а затем медленно перевел пытливый взгляд на встревоженное лицо Руфи. Казалось, будто он колеблется между своей гордостью и сочувствием. Последнее возобладало, ибо, победив глубокое отвращение индейца, он открыто и в первый раз с момента своего пленения заговорил на языке ненавистной расы.
— Я слышу крики воинов, — был его спокойный ответ. — Разве бледнолицые заткнули себе уши?
— Ты говорил с юношами своего племени в лесу, и ты знаешь об этом нападении?
Юноша не ответил, хотя стойко и без страха встретил острый взгляд допрашивающего. Понимая, что вопросов будет больше, чем ответов, незнакомец изменил манеру допроса, маскируя свои вопросы с немного большей хитростью.
— Не может быть, чтобы великое племя вышло на кровавую тропу! — сказал он. — Воины перебрались бы через бревна частокола, как через податливый тростник! Это пикоды, которые разорвали договор с христианами и теперь рыщут повсюду, как волки в ночи.
Внезапное и дикое выражение промелькнуло на смуглом лице мальчика. Его губы шевельнулись, и с них слетели слова, произнесенные тоном язвительного презрения. Однако он скорее пробормотал, нежели громко произнес:
