Полин Джонсон - Затерянный остров и другие истории
Когда бобры прошли мимо, индеец по их следам проделал путь назад, до самого озера. В красных отблесках пламени он заметил на берегу нечто, показавшееся ему сначала каким-то огромным бобром, посерженным и мертвым. Большая туша лежала, наполовину выступая из воды. Подойдя ближе, он разглядел тело гигантского тюленя. Двух тюленей столь огромных размеров быть не могло. И тут чутье подсказало ему смысл знамения, посланного путеводным заревом, что позвало его от далекого прибрежья у Мыса Грей. Он склонился над своим сраженным победителем, и — глядь! — перед ним, глубоко вонзившись в отмирающую плоть, была его острога из оленьей кости, достояние предков, а у кромки воды змеилась, уходя прочь, длинная гибкая веревка из кедрового волокна.
Едва Капилано извлек эту драгоценную реликвию, как почувствовал, что в его жилистые руки вливается сила, какой обладают лишь мужи-кудесники. Она входила в его сердце, кровь, мозг… Долго, долго сидел он, напевая песни, которые дозволено петь только великим шаманам. Шло время, пламя лесного пожара утихло, огонь ослабел, превратившись в тлеющие головни. К рассвету лесной пожар был уже мертв, но его указующий перст сослужил свою службу. Чудесная острога из кости оленя вернулась к хозяину.
До конца дней своих искал первый из Капилано неведомую протоку, по которой поднялись бобры, странствуя от Фолс-Крика к Оленьему озеру, но русло ее оставалось тайной, которую не под силу раскрыть даже глазу индейца.
И хотя люди племени сквомишей верят, что река по-прежнему поет свою песню, пробиваясь тайным путем от Оленьего озера к морю, след ее столь же неведом, русло столь же безнадежно утеряно, как и храбрая армия маленьких бобров, что столетье назад, пройдя через материк, торжественно вступила в просторы пустынного Севера.
СЕМЬ БЕЛЫХ ЛЕБЕДЕЙ
Случилось это в прошлом году, двадцать пятого ноября. Услыхав в вышине легкий посвист, я подняла голову и заметила стаю из семи грациозных белых лебедей, стремивших свой полет над городом, держа путь к юго-востоку. Хорошо помню тот день: шли выборы в администрацию провинции, и я в шутку полюбопытствовала у политиков, что сулит им эта стая перелетных птиц. И тут же забыла о треволнениях текущих общественных дел: красота этих белоперых созданий, отбывающих к землям солнца и тепла, приковала к себе все мои помыслы и внимание, вплоть до забвения всего остального. Я представила себе, как проводят они зиму в неге какой-нибудь южной лагуны, и текут мимо ленивые тропические недели, пока с первыми днями апреля вновь не раздастся зов севера. Зов севера будет означать брачную пору и долгое сладостное лето в далеких верховьях северной части Тихоокеанского побережья. Не одно мгновение следила я за ними. Их длинные, стройные шеи вытянулись в столь же страстном порыве достичь южного солнца, как у скаковой лошади к концу забега. Царственные оконечности крыл были подобны парусам из белого шелка, набирающим ветер на гоночном каноэ. И каким бы стремительным ни был их полет, я успела все же различить оранжевые лоскутки — переплетенье вытянувшихся лапок. Их безразличие к лежащему внизу городу, их прямой, размеренный лёт, их непорочная белизна воскрешали великолепие какого-то древнего совершенного идеала, которого при всем нашем желании и жажде мы не в силах и надеяться достичь. Все дальше стремили они свой путь, слабее и слабее доносился их чистый посвист, пока шлейф жемчужно-серого облака не накрыл лебедей, — и вот их не стало.
На следующее утро пришел вождь, и едва ли не первое, о чем я поведала ему, был полет лебединой стаи. Его благородное лицо осветилось лукавой, но добродушной улыбкой, и он сказал:
— Ты видеть семь лебедей в полете? О! Это сильно добрый знак.
— Что он сулит мне? — спросила я, возвращая улыбку.
— Он говорит: твой — как это у белых людей? — возлюбленный, да, твой возлюбленный, очень верен тебе; ему нет два лица: одно для тебя, когда рядом, а другое — когда далеко. О, он и вправду очень верен!
Я открыто рассмеялась.
— Возлюбленный женщины никогда ей не верен, а возлюбленная мужчины верна всегда, — заметила я не без цинизма, рожденного обильными наблюдениями и небольшой толикой личного опыта.
Выражение его лица изменилось.
— Ты слишком знаешь большой мир. — сказал он. — И я не стану рассказывать тебе легенду о лебедях.
Тотчас же я оставила весь свой цинизм и скепсис.
— О вождь, обещаю тебе не знать ничего о большом мире, только расскажи мне о них, — взмолилась я.
— Что же, ты видела их, это великий знак. Быть может, мне все же рассказать тебе?.. — размышлял он.
Но я совершенно уверена: не случись моего свидания с этими перелетными красавцами, проплывшими над городом, я никогда не сумела бы извлечь из него необыкновенное предание сквомишей.
Вождь редко употреблял табак, но тут он взял сигарету. И теперь аромат «Египетских» всегда возвращает меня в тот день, и я уже не в силах следить за светло-фиолетовым дымком без того, чтобы струйка его не превратилась в мглистую стаю птиц, летящих к югу, а из уст моего старого тилликума не зазвучала вновь Легенда о семи лебедях.
— Какая мать не любит увечное дитя больше других своих детей? Так бывает всегда: белые матери, индеанки — они одинаковы. А эта девочка была хромоножкой: когда она научилась ходить, стало видно, что одна нога ее чуть волочится позади другой. Она не была безобразна, в фигуре ее не было изъяна — одна только эта нога, но мать любила ее той великой ограждающей любовью, которую отдает женщина более слабому ребенку. Она звала ее Бе-бе — слово, которым на языке чинук ласкают малышей, и девочка выросла в девушку, затем в женщину, согретая объятиями материнского сердца.
Лицо Бе-бе было прекрасно, а душа и того прекрасней; только увечная нога не позволяла ей быть совершенством юной женственности. Но не один юный воин жаждал жениться на ней, потому что она была добра и приветлива, любила веселье, пальцы ее проворно и искусно ткали одеяла-накидки, и так же, как мать, она любила маленьких детей. И вот однажды явился сильный юный охотник — легконогий, остроглазый, с верной рукой. Стрелы его никогда не летели мимо цели, а жилище полнилось мягкими теплыми шкурами диких зверей — безмолвными свидетелями его доблести.
— Моих сил хватит на двоих, — сказал он, когда она согласилась стать его женой.
Но при взгляде на злополучную ногу на лицо девушки набежала тень.
— Я не смогу выбежать тебе навстречу, когда ты возвратишься из леса с оленем на плече или бобром в руках, — печалилась она. — Никогда не смогу сплясать вместе с тобой на великих потлатчах, как мои подруги и другие женщины. Мне придется сидеть все время среди старух, совсем одной, среди морщин старости — совсем, совсем одной…
