Три минуты молчания. Снегирь - Владимов Георгий Николаевич

– Что б ты с ним делала?

– Что с детьми делают? На ножки бы подняла… Чего смеёшься? А вообще-то и правда – туман у меня в голове. Ты меня не очень-то и слушай. – Она опять поглядела на вагоны и вздрогнула. – Ну, прощай. Запомнишь меня всё-таки? Хоть у нас и недолго любовь была…

– А недолго и нужно.

Она мне посмотрела в глаза.

– Неужели так? Было что-то – и хватит?

Хотела улыбнуться насмешливо – и не смогла, губы задрожали, и улыбка вышла горькая, жалкая какая-то. Мне тот коридор вспомнился, длинный и пустой, по которому она с такой же улыбкой шла – медленно и как пьяная, шаркая туфлями по ковру. И прошла мимо, и я даже не окликнул. Так и теперь – не окликну. Вот такую, растерзанную, и отпущу – в холодную эту дорогу, к чужим на похмелье. Не рады же они ей – если такое с мужем… Бог ты мой, есть же и её силам конец – и я плеча не подставлю. Я буду о ближних рассуждать, а этой, самой мне близкой, не помогу ничем. И кто же я после этого, за какие ж такие доблести мне это хоть когда-нибудь простится? А я вам скажу, кто я. Третий. Который должен уйти.

– Нет, – я помотал головой. – Ты не обижайся… Я, наверно, не так сказал. Сама ты не знаешь, сколько ты для меня успела сделать – в считанные эти часы: может, мне на все мои годы хватит. Ну, так уж оно случилось, что я не сразу тебя узнал, оттого и расстаёмся, – и кто же тут виноват, если не я?

– Может быть, оба мы…

– Может быть. Но, не знаю, как ты, а я бы ничего не хотел переиграть. И могло ведь худшее случиться – мы б состарились, а так и не встретились… Нет, всё было надо! Вот с этим – езжай, Клавка, счастливо тебе. А будет худо, не дай бог, или пусто, как ты сказала, тогда позови только – я примчусь. Мы же с тобой знаем, как это бывает: вот уже, кажется, ничего тебе не светит – и ангел не явится, и чайка не прилетит, – ан нет, кто-то всё же и приходит. Я к тебе отовсюду сорвусь, где бы я только ни был. Даже и письма не напишешь – а услышу, почувствую.

Я хотел её за руку взять. Она стряхнула варежки на колени себе и приняла мою руку в обе ладони и то сжимала их, то разжимала, глядя вниз куда-то, мимо меня. Из-под платка у неё выбился пушистый завиток, и я смотрел на её висок, и у меня сердце сжималось, и я думал, что не надо мне её целовать на прощанье – как я тогда вытяну этот день!

– Спасибо, рыженький… Дорого это – даже слышать. Нет, я знаю, что ты не врёшь. Просто, я думаю… – И помолчала. – Ну, а к тебе-то самому – ангел когда-нибудь явится? Или так и будешь – один посреди поля? Мне же и за тебя страшно.

– А вот этого – не надо, Клавка. Почему же я – один? Человек только подумает о других, не только о себе, он – уже не один. Как бы ему там ни было сиротно, хоть в поле, хоть в море. Вот ты уедешь, не встретимся – и всё-таки я без тебя не буду. А ты – разве одна будешь в чёртовом твоём Североникеле, совсем уж – без меня?

Клавка вздохнула и слезла с перил. Она опять смотрела на мёрзлые вагоны, но уже не вздрагивала, смотрела спокойно. Вот и всё, я подумал, теперь она хоть с ясной душой уедет. Я бы не хотел, чтоб её что-то мучило. Чтоб она меня жалела. Пусть едет с лёгким сердцем, а не бежит от меня, как от чумного. Пусть вспомнит обо мне хорошо. И я её так же вспомню. Я не забуду, как нам с нею было тепло. Хотя и недолго.

– Посмотри там, – сказала Клавка. – Таксист не уехал ещё?

– Зачем он тебе?

– Поедем на нём. Ко мне в Росту.

– Это что ещё, Клавка?

– Поедем, я сказала. Попробуем жить с тобой.

– Как же девятины? – всё, что я догадался спросить.

– А ну их! – Она провела пальцами по глазам. – Там и без меня не заскучают. А тут ты всё-таки – живой. Эх, сделаю ещё одну глупость – и затихну!

– Клавка, что же ты меня мучаешь!

– Сама вот мучаюсь… Может, нам и повезет с тобой. Может, не так скоро и кончится. Думаешь, мне тебя любить не хочется? Я ж не совсем пропащая.

– А если он вернётся?

– Ну зачем об этом. Что-то же я решила… Ну, будем втроём тогда решать, если тебе так хочется. Может, и подерётесь из-за меня. Только почему-то всегда при этом нашей сестре достаётся.

И это тоже, я подумал, было с тобой. Сколько же мне ещё придётся про тебя узнать?

Мы с Клавкой сошли на площадь по мёрзлым ступеням. Кругом была темень, рассвет ещё и не брезжил. Мне казалось – он никогда не наступит, обошёл он наши края. А таксишник ещё стоял на площади, грел мотор. Ожидал, наверно, пассажиров с «Полярной стрелы», она к восьми приходит.

Клавка пошла впереди – по стёжке, которую таксишники протоптали к буфету. Вдруг она обернулась ко мне, и я на неё налетел. Клавка прижалась ко мне холодной щекой.

– Что ты?

– А может, не надо? Ведь и хорошее было, осталось бы о чём вспомнить, а вдруг мы всё испохабим?

– Не знаю.

– «Не знаю», «не знаю», всё на Клавкину ответственность!.. Закройся ты, бич несчастный! – Клавка роняла варежки, застёгивала мне телогрейку на горле, а студёный ветер выжимал у неё слёзы. – Я тебя завлекала, завлекала, а теперь самой страшно…

– Иди вперёд, – я сказал.

Она кивнула.

– Вот правильно. – И пошла.

Я бы порассказал вам, как мы приехали и вошли с нею в ту комнату, где я почти ничего не помнил, откуда меня выволакивали битым, и как мы прожили первый наш день, и что было дальше, – но тут уже начинается совсем другая история, там и Клавка будет другая, и я другой, и чем бы всё ни кончилось – вы нас запомните вот в эту минуту, потому что, как говорил наш старпом из Волоколамска: «Может быть, мы и живы – минутной добротой».

Так что распрощаемся на набережной, где я последний раз оглянулся – посмотреть на всю эту живопись. Клавдия стояла поодаль, ждала меня и тоже смотрела на порт. Мы услышали три прощальных гудка, и чёрный траулер вывалился из ковша, пошёл к середине гавани. Он пересекал цветные нити, и ему отвечали гудками верфь, и диспетчерская, и несколько больших кораблей, где шла ещё ночная работа.

Не знаю, куда уходили бичи, где там над ними закачаются звёздочки. Я и прощался с ними и не прощался – через неделю и мы вот так же уйдём: стране ведь нужна рыба.

И куртки мне было не жалко совсем. Пускай она остаётся в Гольфстриме.

1969