Cecil Forester - Адмирал Хорнблауэр в Вест-Индии
В этом не было враждебности, в выражении лица Мендеса-Кастильо, когда он говорил, не было заметно ни намека на ликование. С таким же видом он мог говорить о погоде.
– Теперь я ценю доброту и гостеприимство Его превосходительства в еще большей степени, – сказал Хорнблоуэр. Он надеялся, что не выглядит сейчас как человек, подорвавшийся на своей собственной мине.
– Я доведу это до сведения Его превосходительства, – заявил Мендес-Кастильо. – Тем временем, здесь есть множество людей, горящих желанием познакомиться с вами, милорд, так же, как и с Ее светлостью.
Позже вечером к ним подошел Мендес-Кастильо, который передал сообщение от Ее превосходительство, в котором говорилось о том, что маркиза, понимая, что Барбара, не оправившись в полной мере от недавних испытаний, должно быть устала, и что если она и Его светлость неофициально покинут прием, Их превосходительства не будут против. Мендес-Кастильо проводил их в дальний конец залы, где они прошли через неприметную дверь и оказались у задней лестницы, ведущей к их покоям. Горничная, приставленная прислуживать Барбаре, дожидалась их.
– Попроси ее уйти, пожалуйста, – сказала Барбара. – Я справлюсь сама.
Ее голос по-прежнему был ровным и ничего не выражающим, и Хорнблоуэр с беспокойством посмотрел на нее, опасаясь, что ее утомление могло оказаться слишком сильным. Однако он выполнил ее просьбу.
– Могу я чем-нибудь помочь тебе, дорогая? – спросил он, когда горничная вышла.
– Ты можешь остаться и поговорить со мной, если не возражаешь, – ответила Барбара.
– С удовольствием, конечно, – сказал Хорнблоуэр. В создавшейся ситуации было что-то странное. Он попытался найти какую-нибудь тему, чтобы смягчить ее.
– Я с трудом могу поверить, что Хаднатт…
– Именно о Хаднатте я и хотела с тобой поговорить, – сказал Барбара. Голос ее звучал резко. Она выглядела более чопорной, чем обычно, выпрямившись – нельзя было найти спину прямее, и встретила взгляд Хорнблоуэра твердым взором, напоминавшим взор солдата, который, застыв по стойке «смирно», ожидает смертного приговора.
– В чем дело, дорогая?
– Ты станешь ненавидеть меня, – сказала Барбара.
– Нет! Никогда!
– Ты не знаешь того, что я собираюсь сказать тебе.
– Что бы ты мне не сказала…
– Не спеши так говорить! Сначала выслушай. Я освободила Хаднатта. Это я организовала его побег.
Эти слова прозвучали как удар грома. Или, скорее так, как если бы при полном штиле грот-марса рей без предупреждения рухнул бы на палубу.
– Дражайшая моя, – произнес Хорнблоуэр, все еще не веря, – ты устала. Почему бы тебе…
– Уж не думаешь ли ты, что я брежу? – спросила Барбара. Ее голос по-прежнему звучал как-то отчужденно, с совершенно незнакомой Хорнблоуэру интонацией. Так же как и горький смех, которым она сопровождала слова. – Это случилось. Это конец моему счастью.
– Дорогая…– сказал Хорнблоуэр.
– О! – произнесла Барбара. В одном этом звуке вдруг прозвучало столько всепоглощающей нежности, суровые черты ее лица смягчились, но тут же она снова выпрямилась и отдернула руки, которые протянула к нему. – Пожалуйста, выслушай. Сейчас я расскажу тебе. Я освободила Хаднатта… Я освободила его!
Не было сомнений, что она отдает себе отчет в том, что говорит, независимо от того, правда это, или нет. И Хорнблоуэр, не в силах пошевелиться, и, не сводя с нее взгляда, постепенно начал осознавать, что все-таки это правда. Это осознание просачивалось сквозь слабые места в его неверии, и по мере того, как получал новые свидетельства, этот прилив поднимался все выше.
– В ту последнюю ночь в Адмиралти-хаузе! – воскликнул он.
– Да.
– Ты вывела его через садовую калитку!
– Да.
– Значит, Эванс помогал тебе. У него был ключ.
– Да.
– И этот парень в Кингстоне – Боннер – тоже должен был помогать тебе.
– Ты сказал, что он, в некотором роде, негодяй. По крайней мере, он был готов пойти на авантюру.
– Но… но что со следом, по которому шли собаки?
– Кое-кто протащил по земле на веревке рубашку Хаднатта.
– Но даже если так…? – Ей не было необходимости отвечать – произнося последние слова, он сам вывел следующее умозаключение. – Эти двести фунтов!
– Деньги, которые я просила у тебя для этого, – сказал Барбара, не прощая себе ничего. Чего будет стоит вознаграждение в десять фунтов, если кто-то может предложить две сотни за содействие в побеге заключенного. Теперь Хорнблоуэру стало ясно все. Его жена преступила закон. Она посмеялась над авторитетом флота. Она… Прилив чувств внезапно поднялся до нового уровня.
– Это же уголовное преступление! – сказал он. – Тебя могут сослать пожизненно… отправить в Ботани-Бей!
– Ну и что? – воскликнула Барбара. – Ботани-Бей! Неужели так важно, что ты узнал об этом? Теперь ты не когда не будешь любить меня?
– Дорогая! – последние слова были настолько невероятными, что ему не нашлось, что сказать в ответ. Он напряженно размышлял над тем, что ему сказал Барбара. – Этот тип, Боннер, может шантажировать тебя.
– Он виновен так же, как и я, – сказала Барбара. Здесь неестественная резкость ее голоса достигла своего пика, и внезапно сменилась привычными мягкими интонациями, прозвучавшими в ее следующих словах, нежностью, которую она не могла сдержать и расцвела той знакомой головокружительной улыбкой, предназначавшейся ее мужу:
– Ты думаешь только обо мне!
– Разумеется, – изумленно сказал Хорнблоуэр.
– Но ты должен подумать о себе. Я предала тебя. Я обманула тебя. Я воспользовалась твоей добротой, твоим благородством. Увы!
Улыбка сменилась слезами. Мучительно было видеть искаженное лицо Барбары. Она все еще стояла, как солдат в строю, не позволяя себе закрыть лицо руками, слезы текли по щекам, ее черты не выражали иных чувств, кроме стыда. В этот момент он должен был бы заключить ее в объятья, но до сих пор стоял, не в силах пошевелиться от изумления, а последние слова Барбары внесли в его ум дополнительный сумбур, продолжавший парализовать его. Если что-то произойдет, последствия будут необратимыми. Полмира поверит, что Хорнблоуэр, легендарный Хорнблоуэр, потворствовал побегу мелкого преступника. Никто не заподозрит правды, но если такое и случится, то полмира будет смеяться над Хорнблоуэром, которого одурачила его собственная жена. Непреодолимая, ужасная пропасть разверзлась перед ним. Однако существовала и другая пропасть – невыносимая мука от того, что Барбара страдает.
– Я собиралась сказать тебе, – сказала Барбара, стоя все так же навытяжку, слезы, заливали ее глаза, так что она ничего не могла видеть. – Я собиралась сказать, когда мы пришли домой. Об этом я думала перед ураганом. И тогда, в рубке, я собиралась сказать тебе, после… после того, как сказала тебе о другом. Но было некогда – тебе нужно было идти. Сначала я сказала, что люблю тебя. Я сказала тебе это, хотя вместо этого должна была рассказать о другом. Должна была.
