Джек Лондон - Мятеж на «Эльсиноре»
– Это его дочь! – едва слышно ответил лоцман. – Я думаю, что она пришла посмотреть, как он отчалит. Его жена умерла с год назад. Говорят, что из-за этого он вернулся к морю. Ведь, знаете, он уже вышел в отставку.
Капитан Уэст пошел мне навстречу, и, прежде чем наши протянутые руки соприкоснулись, прежде чем его лицо вышло из состояния покоя для поклона, прежде чем его губы зашевелились, чтобы заговорить, я почувствовал потрясающее воздействие его личности. Высокий, худощавый, с породистым лицом, он был холоден, как этот морозный день, спокоен, как король или же император, далек, как самая отдаленная звезда, и бесстрастен, как эвклидова теорема. А затем, за миг до того, как встретились наши руки, проблеск затаенной и сдерживаемой веселости разгладил множество мелких морщинок вокруг его глаз. Прозрачную синеву его глаз почти сплошь залила лучистая теплота. Точно такое же впечатление произвело его лицо: тонкие губы, крепко сжатые за миг до того, наполнились милой прелестью, как губы Сары Бернар[1] в минуту, когда эта артистка начинает говорить.
Я был так сильно поражен при первом взгляде на капитана Уэста, что почти ожидал, как с его губ сорвутся слова несказанной благости и мудрости. Однако он высказал самое ординарное сожаление по поводу задержки, но голосом, который вызвал во мне новое изумление: низким и мягким, даже слишком низким, но ясным, как звук колокольчика, и чуть носовым, столь характерным для говора старинной Новой Англии.
– А вот эта молодая девушка виновата в этой задержке! – заключил он, знакомя меня со своей дочерью. – Маргарет, это – мистер Патгёрст!
Ее рука в перчатке быстро вынырнула из меха, чтобы пожать мою руку, и в эту минуту я увидел пару серых глаз, устремленных на меня твердо и серьезно. Он волновал, этот холодный, проницательный, ищущий взгляд. Не то чтобы он был вызывающим, – нет, но он был оскорбительно деловым. Он походил более всего на тот взгляд, который бросают на нового кучера, которого собираются нанять. Я не знал тогда, что она отправляется в плавание и что ее любопытство по отношению к человеку, который в продолжение нескольких месяцев будет ее попутчиком, было вполне естественно. Правда, она быстро поняла свою неловкость, и едва она заговорила, ее губы и глаза приветливо улыбнулись.
Как только мы двинулись вперед, направляясь в каюту парохода, я услышал прерывистый писк Поссума, доходящий до визга, и пошел сказать Ваде, чтобы он укрыл собачонку потеплее. Я нашел Ваду хлопочущим над моим багажом и втаскивающим чемодан при помощи моего маленького автоматического ружья. Я был поражен горой вещей, среди которых мой багаж казался узенькой каемочкой. «Судовые припасы», – было моей первой мыслью, пока я не разглядел множества сундуков, ящиков, картонок и всевозможных тюков и узлов. Инициалы на предмете, подозрительно походившем на картонку для дамской шляпы, сразу же бросившиеся мне в глаза, были «М. У.». Однако имя капитана Уэста было Натаниэль. При более тщательном исследовании я нашел немало инициалов «Н. У.», но в то же время повсюду мне попадались инициалы «М. У.». Тогда я вспомнил, что он назвал дочь «Маргарет».
Я так рассердился из-за этого, что не вошел в каюту, а, с досады кусая губы, стал расхаживать взад и вперед по палубе. Ведь я так определенно договорился с агентами насчет того, чтобы на судне не было никакой капитанской жены. Всего меньше под солнцем меня соблазняло присутствие на корабле женщины в соседней каюте. Но я никогда не думал о том, что у капитана есть дочка. Недоставало самого малого для того, чтобы я отказался от путешествия и вернулся в Балтимору.
В то время как встречный ветер, вызванный скоростью нашего передвижения, отчаянно пробирал меня, я заметил мисс Уэст, идущую по узкой палубе, и не мог не поразиться: так упруга и жива была ее походка. Ее лицо, несмотря на резкие очертания, носило оттенок хрупкости, который противоречил ее крепкой фигуре. Несмотря на то что контуры тела с трудом угадывались под бесформенной массой мехов, уже по одной манере передвигаться можно было утверждать, что это тело должно быть здоровым и сильным.
Я на каблуках круто повернулся в другую сторону и стал сердито созерцать гору багажа. Один громадный ящик привлек мое особое внимание, и я рассматривал его, когда она заговорила у моего плеча:
– Вот что, в сущности, вызвало задержку!
– А что это? – спросил я без любопытства.
– Ах, это пианино с «Эльсиноры», совершенно обновленное. Как только я решила ехать, я немедленно телеграфировала мистеру Пайку – помощнику, вы его знаете, чтобы он отдал его починить. Он сделал все, что мог. Вся вина с задержкой лежит на мастерской. Но пока мы сегодня ждали, я так мылила им головы, что они не скоро забудут меня.
Она засмеялась при этом воспоминании и стала рассматривать и разбирать багаж, видимо, отыскивая в нем какую-то свою вещь. Найдя то, что ей было нужно, она пошла было обратно, но вдруг остановилась и сказала:
– Не хотите ли спуститься в каюту, там тепло? Мы пристанем еще только через полчаса.
– Когда вы решили совершить это путешествие? – резко спросил я.
Как ни быстр был взгляд, который она бросила на меня, я знал: в этот момент она поняла мой гнев и досаду.
– Два дня назад, – ответила она. – А в чем дело?
Ее готовность отвечать и спрашивать смутила меня, но, прежде чем я успел заговорить, она продолжила:
– Ну, сейчас вам не стоит волноваться из-за моей поездки, мистер Патгёрст. Я, несомненно, больше вас привычна к дальним плаваниям, и все вместе мы отлично устроимся и весело проведем время. Вы не сможете беспокоить меня, а я обещаю не беспокоить вас. Я уже неоднократно плавала с пассажирами и научилась терпеливо сносить больше того, на что оказались способны они. Так-то! Давайте начнем прямо сейчас, и нам нетрудно будет продолжать в том же духе. Я понимаю, что с вами. Вы полагаете, что вам придется занимать меня. Пожалуйста, знайте, что я не нуждаюсь в том, чтобы меня занимали. Я еще не бывала в таком долгом путешествии, которое показалось бы мне чересчур длинным, и к концу всегда оставалось много такого, что я не успела доделать. Поэтому, как видите, мне во время плавания некогда будет скучать.
Глава II
«Эльсинора», только что нагруженная углем, сидела очень глубоко в воде, когда мы подошли к ней. Я слишком мало понимал в кораблях для того, чтобы восхищаться ее линиями, и к тому же вообще не был в настроении чем-либо восторгаться. Я все еще воевал сам с собой, решая вопрос, не бросить ли всю эту историю и не вернуться ли на берег? Из этого, однако, не следует делать вывод, что я нерешительный человек. Наоборот!
Меня беспокоило то, что с самого начала, с первой же мысли о путешествии, я не был к нему расположен. Основная причина, по которой я предпринял его, в сущности, заключалась в том, что ничто другое меня не привлекало. С некоторого времени жизнь потеряла для меня весь свой вкус. Я не был переутомлен и не скажу, чтобы очень скучал. Но все потеряло для меня всякий интерес. Я утратил интерес к моим товарищам-мужчинам и ко всем их глупым, ничтожным, напряженным стараниям. Еще гораздо раньше я разочаровался в женщинах. Я терпел их, но слишком много анализировал их ошибки и их почти животное сексуальное влечение для того, чтобы восторгаться ими. И меня стало угнетать то, что казалось мне ничтожностью искусства – ловкий фокус, шарлатанство высшей марки, которое обманывало не только его почитателей, но и его жрецов.
