Роберт Джирарди - Дочь пирата
— Привет, — сказал он. — Что пьем?
Она с улыбкой оглянулась:
— Мартини. А что еще можно получить в «Орионе»?
Он уселся рядом, и она поцеловала его в уголок губ. Уилсона несколько удивил этот жест, но Крикет, похоже, ничего не заметила.
— Ух ты! Я немного измазала тебя губной помадой. — Она послюнявила палец и вытерла ему нижнюю губу.
Уилсон попросил мартини и оливки. Когда заказ принесли, он сделал большой глоток и принялся изучать Крикет поверх своего стакана. На сей раз она была не в свитере и хлопчатобумажных брюках, которые ей не слишком шли, а в облегающей полосатой кофточке и модных расклешенных брюках из какой-то тонкой ткани. Эта ткань позволяла заинтересованным лицам разглядывать плавные линии ее бедер и ног. На тонкой талии красовался широкий кожаный пояс с прямоугольной пряжкой, на запястьях позвякивало с полдюжины серебряных браслетов. Губы лоснились от помады, непослушные темно-рыжие волосы были зачесаны назад и собраны в изящный пучок. «Кабы не испорченные тяжелой работой руки, — подумал Уилсон, — ее можно принять за модель, сошедшую с обложки модного журнала „Вог“». У него засосало под ложечкой: ведь не исключено, что она разоделась подобным образом ради него.
Они пили мартини и смотрели, как заведение наполняется народом. Гостиница «Орион» была построена в 1915 году (Кальвин Кулидж однажды останавливался в ее президентском номере). Отель пользовался популярностью примерно тридцать лет, но его доходы падали вместе с доходами постояльцев, и к концу шестидесятых годов он превратился в простую ночлежку для проституток и торговцев наркотиками. В начале восьмидесятых годов в большие, роскошные апартаменты с видом на канал Харви и улицу Флит начали заезжать представители богемы и гомосексуалисты. За этой миграцией последовали вегетарианские рестораны, магазины здоровой пищи, кофейни и букинистические магазины, которые выросли, как грибы после дождя, на каждом перекрестке. В 1989 году знаменитый французский дизайнер приобрел обветшалую гостиницу. Он сорвал потускневшую позолоту в холле и модернизировал номера, оборудовав их стальными раковинами, обставив модными ширмами и мебелью под крокодиловую кожу. За два миллиона долларов он вернул бару его прежний вид, включая стенную роспись 1928 года, выдержанную в стиле Максфильда Перриша и изображавшую Джорджа и Марту Вашингтон, пьющих на отдыхе виски с водой, мятой и сахаром в Маунт-Верноне.
Уилсон глядел на чопорную Марту с ее капором и выражением деловой женщины на лице и не мог подавить в себе мимолетного воспоминания об Андреа, смешанного с чувством вины. Ему было трудно уводить взгляд от груди, обтянутой полосатой кофточкой. Он никогда не изменял Андреа. Но не делал ли он этого сейчас?
Разговор не клеился. Крикет покончила с мартини. Она сняла губами три маслины с пластмассовой сабельки, прожевала и решительным жестом поставила на стойку стакан.
— Ты не хочешь спросить у меня, как я узнала номер твоего телефона?
— Да, — ответил Уилсон. — Я думал над этим. Мне казалось, ты не знаешь моей фамилии.
Крикет улыбнулась:
— Я чрезвычайно хитрая особа, а значит, опасная. Лучше сразу предупредить тебя об этом. После работы во вторник я пошла в «Д'Айл» и сказала менеджеру, что ты мой любовник, мол, мы сильно поссорились, я рву с тобой всякие отношения и принципиально желаю заплатить за ленч. Он достал оплаченный по кредитке счет и — вуаля! — твоя фамилия и номер телефона у меня в кармане.
— Так ты заплатила по счету?
— Нет. Это был лишь предлог. Я позволила менеджеру отговорить меня от опрометчивого поступка.
Они заказали еще по одному мартини, и Уилсон начал расслабляться. Огни бара отражались в серебряных украшениях Крикет. Появились симпатичные, богато одетые молодые люди из высшего общества. Уилсону стало стыдно за свой старый спортивный пиджак в клеточку, любимые штаны цвета хаки, поношенные башмаки и мятую рубашку с расстегнутым воротничком.
— Я немножко не к месту одет, — сказал он, кидая взгляд на хорошо сидящие костюмы итальянского пошива и вечерние платья.
Крикет махнула рукой:
— К черту! Ты выглядишь так, как нужно.
— Это как?
— Ну… — Она задумалась на мгновение. — Как молодой Грегори Пек в «Долине решений». Видел?
— Нет, — признался Уилсон.
Она начала было рассказывать содержание фильма и бросила:
— Поверь мне, дурацкая картина. Пек играет серьезного молодого человека. Кстати, весьма убедительно. Если честно, я всегда была по уши влюблена в него.
Уилсон сменил тему разговора.
Какое-то время они беседовали о путешествиях и о море. Крикет служила не только на яхтах богачей. В неполных двадцать лет она нанялась на каботажный пароход, принадлежавший другу ее отца. Уилсону мало где довелось побывать, поэтому он слушал как завороженный истории о Рангуне и Маракайбо, о Сантьяго-де-Чили и Бангладеш. Она видела, как дерутся на ножах в кварталах Вальпараисо. Видела туземцев на Борнео, которые до сих пор охотятся за головами своих врагов и живут в каменном веке, и больных желтой лихорадкой. Видела и мятежи, и прекрасные закаты, и косяки странных безымянных рыб, и разрушительные ураганы у африканских берегов.
— О Боже! — воскликнул Уилсон. — У тебя была потрясающая жизнь!
— Да, — согласилась Крикет. — И если я задерживаюсь на одном месте слишком долго, то начинаю толстеть, лениться и скучать. Вот почему я постоянно жду вакансии. Как только подвернется что-нибудь стоящее, сразу слиняю.
— Тогда пришли открытку из Тимбукту, — попросил Уилсон.
— А что, вполне возможно, — пообещала Крикет.
— Мне нравится идея пути, — сказал Уилсон, — но не сам путь. По правде говоря, плохой из меня вояжер. Я с трудом засыпаю. Не могу ходить по-большому в общественную уборную. Мне нужно принимать ванну. Так что путешествие продолжительностью более трех дней скорее всего окажется весьма мучительным.
Крикет рассмеялась.
— Есть еще кое-что, — добавил Уилсон. — Несколько лет назад я проходил стажировку в Суринаме, на раскопках, которые финансировали Ашлендский колледж и Немецкий банк. Это единственный раз, когда я уезжал за пределы континентальной части США. У нас был трейлер с кондиционером и прочими удобствами, включая кабельное телевидение благодаря спутниковой антенне, но все это не снимало налета чужеродности. По-моему, у каждого места есть душа. Ну, как в воде — бактерии. И требуется масса времени, чтобы приноровиться к ней. Привыкнуть к тому, как пахнет воздух после дождя, как солнце по утрам освещает деревья. Только тогда ты имеешь право сказать, что по-настоящему узнал место. А может быть, там следует похоронить своих родителей. Черт, на это способна уйти жизнь многих поколений.
