Константин Бадигин - Чужие паруса
В стороне хмуро глядело большое кладбище, густо утыканное крестами.
Чумазый парень, битый оспой, усердно раздувал мехи; из горна сыпались искры.
— Вам что, ребята? — неласково спросил худой хмурый мужик с рогатиной в руках. Он шагнул навстречу Степану, заступая дорогу.
От костров поднялись еще несколько мужиков, вооруженных вилами и рогатинами.
Степан оглянулся: вокруг худые угрюмые лица, горящие ненавистью глаза. Рваная, в разноцветных заплатах одежда едва держится на плечах. Многие босиком, многие в лаптях и в каких-то опорках.
«Ну и ну, — подумал он, — наши поморяне трудно живут, слов нет. Однако против здешних куда лучше».
— Мы из города в монастырь пробираемся… да, вишь, здесь какие дела, — почесывая затылок, выступил Петр, — монастырь в разор пустить хотите. За такое поношение матушка Лизавета во как вас отблагодарит… Бога побойтесь, мужики.
— На што нам монастырь, — ответил хмурый мужик, — супротив злодеев идем. Сил-терпенья не стало. — Он сердито сплюнул сквозь зубы. — Кричали, выдать отца Феодора да Игнашку горбатого, собак этих. Да куда там! Закрылись монахи за стенами…
— В чем вина ихняя, мужики? — спросил Степан.
— Кровопийцы — одно слово, — раздался чей-то густой голос, — хуже татей.
— Хлебушка-то сколь годов не видывали?! Ячмень на заправку ежели, а то кора да солома, — поддержали в толпе.
— Последний кус изо рта тянут!
— Пареная репа да грибы — вот и весь харч!
— Разутые мы, раздетые, зиму встретить не в чем!
— Без смерти смерть нам!
— Детушки мрут, — раздавалось со всех сторон, — ни молочка, ни хлебушка!
— Да вот, добрый человек, возьми в понятие, — выступил вперед широкоплечий мужик в рваном зипуне, — самим жрать нечего, а хлеб в монастырь отдай. И все им, дармоедам, мало… Еще и деньги неси, а где их взять, деньги-то? — Мужик посмотрел на товарищей. Строго глядят его глубоко запавшие глаза. — Так говорю, хрестьяне?
— Правильно, Флегонт, валяй дальше, золотые слова говоришь, — согласилась толпа. — Дальше валяй!
— Решили мы всем миром, — снова начал мужик, — матушке царице челом бить на злодеев. Жалобу в Питер послали. Этим летом слых пошел, будто царица в монастырь отписала. Мы к монахам, так и так, дескать, почему царскую милость от хрестьян сокрыли. Вертят отцы святые хвостами: и видом, дескать, не видали и слыхом не слыхали… А потом отец Феодор к себе мужиков обманом зазвал. Злодей он нам. Эх, — погрозил он кулаком монастырю, — есть и на моей бирке твой рез, отец Феодор, соком тебе выйдут наши слезы-воздыханья, разочтемся, бог даст… Яков Рябой с мужиками пошел, один он у нас грамотей, да с ним товарищев с десятка два. Думали, царскую милость монахи объявят. Дак отец Феодор им по сто плетей всыпал да еще всех хрестьян перепороть посулился. Осьмнадцать мужиков в яму на чепь посадил, по сей день томятся. И Яков Рябой тама, — добавил он, сожалея.
— За что же плетьми? — возмутился Степан.
— За упрямство да за противность святым отцам. Вот таперя и делай что хошь. Ежели в этом году хлеб отдадим — самим помирать. И решили миром: ни хлеба, ни паче денег в монастырь не давать… Товарищев, кои на чепь посажены, ослобонить, а Феодора да Игнатия — своим судом… — Флегонт ухватил себя за шею. (Мужики отозвались глухим ропотом.) — Все равно жизни нет, — закончил он и махнул рукой.
— Нашим девкам да бабам от их дьяволов лихость, — вступил в разговор парень в темной от пота, заплатанной рубахе.
Мужики мотали бородами, ахали и ругались.
— Не понять мне, — сказал чтивший веру Степан, — монастырь ваш святостью по всему Поморью славен.
— В досельные времена святость была, то верно, — выступил вперед иссохший седой мужик. — Ране бывало тако, труждалася братия: одни копали землю, секли лес, другие возделывали нивы, а теперя монахи на нашей шее норовят ехать. Оттого лают их мужики и бить похотели… Скорбно место сие.
Мужик, словно испугавшись своих слов, спрятался за спину товарищей.
— А игумен? — опять спросил Шарапов. — Неужто и он?
— На игумена обиды нет, — снова показался седой мужик, — святой человек, худого слова не скажешь… Однако оттого нам не легче. Ушел от мирских дел отец Варсонофий.
— Из пушек палят, — пожаловался другой мужик. — Так теперь, — добавил он, распалясь и страшно вращая глазами, — мы ворота ломать хотим.
Мужики у стены, видимо, отдохнув, снова принялись долбить бревном по воротам. Но ворота были крепкие, и бревно, словно перышко, отскакивало от толстых дубовых досок.
Со стены рявкнула пушка, осыпав картечью мужиков. Толпа отхлынула. Истошный вопль заставил вздрогнуть Степана: он увидел трех раненых мужиков, валявшихся на земле.
— Крестьяне, помогите! — вопил один из них, придерживая руками вывалившиеся внутренности. — Миленькие, погибаю…
Он катался по земле, оставляя кровавый след. Страшно завыли бабы, бросившись к раненым. Монахи на стене у пушки что-то кричали и грозили кулаками.
Петряй Малыгин встрепенулся и сжал кулаки.
— Други, ежели вы взаправду решили гадов монастырских казнить, а своих мужиков из беды вызволить, вот вам моя рука — помогу!
Лица мужиков сделались поприветливей. Кое-кто неуклюже пожал протянутую Петром руку.
— Ну-к что ж, кусаются божьи пчелки. Бородки-то у них апостольские, да усок, видать, дьявольский. Недаром сказывают, что и черти под старость в монахи идут, — гневно проговорил Степан. — Таких собак покороче привязывать надо… — Он сорвал с плеча пищаль, насыпал пороху на запал. — Никогда по людям не стрелял, а здесь не могу, душа горит.
— Постой, Степан, — положил на пищаль руку Петр, — не стреляй. А вам, крестьяне, ворота ломать не надо. Ежели сломаете, монахи облыжно скажут: весь-де монастырь по бревнам разнесли. Тогда и ответу больше, за разбой искать будут. Вот ежели монахи сами ворота откроют…
— Тому не быть, чтобы монахи сами…
— Да уж откроют, ежели я сказал… Однако, мужики, уговор, — продолжал ямщик, — коли я за дело возьмусь, не мешать.
— Пошто мешать, ежели дело, — раздались дружные голоса, — мешать не будем.
— И ворота монахи откроют?
— Об этом и речь. А пока погодить бы надо ворота крушить, все равно без пользы.
— Один монахов не осилишь. Ишь ведь, врет человек, — с сомнением сказал кто-то.
— Один и у каши загинет!
— На гору десятеро тянут, вытянуть не могут, а под гору и один столкнет! — пошутил Малыгин. Мужики засмеялись.
— Так-то оно так, — вступился Флегонт. — Однако зачем мы тебе верить должны, милый человек? А пословка у нас своя есть: «Чужую беду и с хлебом съешь, а своя и с калачом в горле нейдет». Так-то!
