Фредерик Марриет - Морской офицер Франк Мильдмей
Мы подошли к телу полковника и хотели хоронить его. Капитан, увидя бриллиантовый перстень на руке трупа, сказал одному из матросов
— Возьми это себе; ему больше не надобно украшений.
Матрос попробовал снять перстень; но окоченелость мускулов после смерти не позволяла стащить его.
— Наверное, он, бедняжка, не почувствует ножа твоего, — сказал капитан: — пальцем больше или меньше для него теперь все равно: бери с пальцем!
Только что матрос начал отделять ножом палец по суставу, как вдруг прилетело к нам 24-фунтовое ядро, так удачно пущенное, что оно сорвало башмак с ноги матроса и плечо у другого человека.
— Управляйтесь с ним живее, зарывайте его, — сказал капитан.
Мы исполнили это; но тут другое ядро, не так хорошо направленное, как первое, засыпало нам лица пылью, и взрыло землю у ног наших.
Капитан приказал тогда людям бежать в замок, чему они немедленно повиновались; а сам остался разгуливать под дождем пуль этих швейцарских собак, которых я от души посылал к черту; ибо, находясь при капитане за адъютанта и чувствуя, что честь, равно как и должность, обязывали меня ходить подле его, каждую минуту ожидал, что какая-нибудь шалая пуля ранит меня туда, где мне стыдно будет показать рану.
Я считал совершенной глупостью такое погребальное шествие, когда погребение уже кончилось, но мой капитан никогда не уходил от французов.
Я ходил позади его, делая эти рассуждения, но выстрелы, начавшие летать весьма часто, невольно заставили меня сначала поравняться с ним, а потом, прибавляя постепенно шагу, поставить его между собой и выстрелами.
— Капитан, — сказал я, — я ведь еще мичман, и мне не столько надобно гнаться за славой, как вам; а потому, если это вам не сделает никакой разницы, то позвольте мне держаться у вам под ветром.
Он засмеялся и сказал:
— Я не знал, что вы здесь, я думал, что вы отправились в замок вместе с прочими, как было приказано; но так как вы не отправились, мистер Мильдмей, то уж позвольте мне сделать из вас то самое употребление, которое вы так остроумно предлагаете сделать из меня.
Жизнь моя здесь еще несколько важна, но ваша нисколько, и на место ваше сейчас пришлется другой мичман с фрегата, стоит только приказать: поэтому сдайтесь пожалуйста за корму, и служите мне грудною защитой.
— Слушаю-с, как прикажете, — отвечал я, и тотчас занял свое место.
— Теперь, — сказал капитан: — ежели тебя повалят, я возьму тебя к себе на плечи.
Я изъявил ему величайшую мою благодарность не только за честь, которую он перед тем предложил мне, но и за ту, какою хотел еще обязать меня; впрочем, надеялся, что мне не придется обеспокоить его.
Сжалился ли неприятель над моею молодостью или с намерением не попадал в нас, я не могу сказать, но только знаю, что считал большим счастьем, когда увидел себя внутри замка с целой кожей, и с удовольствием согласился бы тогда на всякую, предложенную мне перемену, даже на возвращение к удобству и приятностями мичманского кубрика на военном судне. Правду говорят, что ко всякому состоянию человека можно приискать еще худшее, и ничто не убедило меня в этом так сильно, как все случившееся в незабвенные дни этой осады.
Счастье и давно известная трусость испанцев избавили меня от этих опасностей. Они сдали цитадель, после чего замок сделался не надобен. Мы все побежали к нашим шлюпкам со всевозможной скоростью, и несмотря на очень деятельный огонь стрелков с холма, возвратились на фрегат благополучно.
В продолжение защиты замка случилось одно чрезвычайно странное обстоятельство. Швейцарские наемники, во французской и испанской службах, сражались одни против других с величайшею храбростью, и обе стороны верно исполняли свой долг; но будучи на таком близком расстоянии и сходясь очень часто для перестрелки, они делали между собой перемирия на четверть часа, в продолжение которых расспрашивали о своих друзьях и знакомых, узнавая часто один в другом отца, сына, брата или ближайшего родственника, сражающихся на противных сторонах. Они смеялись, прыгали и шутили друг с другом; но как только объявлялся конец перемирию, преспокойно заряжали ружья и прицеливались друг в друга с таким равнодушием, как будто были чужие.
Из Росаса мы отправились к Тулону для соединения с адмиралом; но узнавши, что батарея из шести медных пушек в порт Сильва будет чрез несколько часов во власти французов, пустились туда и стали от нее на пистолетный выстрел. Мы привязали блоки к топам стенег, продели сквозь них кабельтовы, послали концы их на берег, закрепить за пушки и на шпиле сняли три из них, одну за другой. Концы кабельтовое были опять приготовлены на берегу для остальных пушек; но в это время на наши ведеты из морских солдат нечаяно напали французы, и заставили их отступить к берегу с потерею одного человека, взятого в плен.
Не имея достаточно людей для сопротивления неприятелю на берегу, мы свезли десант свой на фрегат; а французы, занявши позицию за камнями, открыли по нам сильный ружейный огонь. Мы отвечали им тем же и от времени до времени посылали выстрелы из длинных пушек; но они, имея выгодную позицию, на возвышенности за утесами, ранили у нас десять или одиннадцать человек. По захождении солнца пальба прекратилась; тогда увидели мы гребущую к нам с берега шлюпку с одним испанцем. Он привез письмо к капитану от французского офицера, начальствовавшего этим отрядом, в котором французский капитан, в самых любезных выражениях, изъявлял свое сожаление и извинение, что помешал занятиям нашим на батарее; упоминал о холодной погоде того вечера и о поспешности с какою был он отправлен, не позволившей ему ничего взять с собою; но зная, что доброта есть всегдашняя принадлежность храбрых, он просил несколько галлонов рому для себя и для своих спутников.
На письмо это отвечали вежливою запиской с препровождением рома. Британский капитан желал начальнику и его отряду всех удобств и приятного аппетита. Но капитан скрывал в этой вежливости намерение свое заставить француза заплатить за ром, хотя не деньгами, и послал ему счет за взятое около первого часа по полуночи.
В это время все покоились мертвым сном. Французская стража слишком обрадовалась благосклонности нашего капитана; а он между тем намекнул нам, что очень жаль потерять шлюпку, брошенную на берегу, равно как и остальные медные пушки, и предложил попытаться доставить их на фрегат. Пятеро или шестеро нас разделись и, опустившись тихонько в воду, доплыли до берега почти не переводя дыхания, в молчании, которое сделало бы честь краснокожему индейцу. Вода была очень холодна, и у нас сначала захватывало дыхание. Вышедши на берег под батареей, мы, во-первых, стащили осторожно свою шлюпку, а потом поползли тихонько туда, где лежали концы наших канатов у пушек и немедленно привязали их накрепко. Около дюжины французских солдат, бывших на пикете, лежали подле, погребенные в глубокий сон.
