Алексей Новиков-Прибой - Женщина в море
После обеда явилась комиссия по отправке судна за границу. Тут были представители от начальника порта, таможни, Особого отдела, госпароходства и врач.
Из дверей буфета Таня наблюдала, как в кают-компании просматривались разные документы, подписывались какие-то бумаги. Таможенники, сопровождаемые вторым штурманом, проверяли каюты и другие помещения. Ничего предосудительного не оказалось. Врач осматривал людей. Все были здоровы. Под конец, исключая капитана, весь экипаж вызвали на полуют и поставили у правого борта. Молодой человек во френче защитного цвета, заглядывая в морскую книжку с фотографической карточкой, вызывал каждого по фамилии.
— Есть! — отвечал тот, кого выкликали, и переходил к другому борту под пытливым взглядом представителей от Особого отдела.
Перекличка продолжалась.
— Дроздова!
— Я самая! — отозвалась Василиса и неторопливо пошагала через полуют, переваливаясь, как гусыня.
Таня уже слышала от матросов, что в последний момент Особый отдел может не пропустить за границу, если тот или иной человек покажется в чем-либо подозрительным. Такие случаи бывали. Этого она боялась больше всего и очень волновалась.
— Милованова!
— Есть! — вздрогнув, ответила Таня и направилась к противоположному борту.
Человек в защитном френче вдруг остановил ее и пристально взглянул в лицо.
— Вам сколько лет?
Таня, подняв ресницы, остановилась в недоумении.
— Двадцать второй год, — спохватившись, ответила она.
Человек в защитном френче помедлил, не зная, о чем еще спросить, и наконец буркнул:
— Так. Идите.
Часа через полтора формальности были закончены. Комиссия, распростившись с администрацией, покинула судно. С берегом сообщение прекратилось.
Около «Октября» уже стояли два буксирных катера: один — с носа, а другой — с кормы. От парохода протянулись к ним стальные тросы. На баке заработал паровой брашпиль, поднимая черный двухлапый якорь. «Октябрь» начал развертываться. Вытягивались из гавани медленно, обходя иностранные и русские суда, нагружавшиеся также лесом. На мостике стоял лоцман и через рупор перебрасывал свои приказания на буксиры.
А когда вышли в залив, катера, отдав буксиры, вернулись обратно. «Октябрь» громко заржал, словно застоявшийся жеребец, и двинулся вперед, вздыхая железными легкими. Из широкой трубы повалил дым гуще и чернее. Ход увеличивался.
Таня стояла на полуюте, возбужденная и радостная. Она впервые отправлялась в плавание. И все для нее было интересно и ново. Раздвигались берега, уходили вдаль, затягиваясь дымкой. Все шире расстилались воды залива, совершенно заштилевшие в изумительной игре небесных красок. Внизу, у самого киля, гудел гребной вал, вращаясь с такой силой, что вздрагивала под ногами палубная настилка. За кормой оставайся длинный и широкий след, точно по золотой и неподвижной равнине, волнуясь, протекала река. Родной город исчезал. А там, на западе, куда, развевая алым полотнищем флага, несся «Октябрь», ничего не было видно, кроме лучистого простора.
— Товарищ Таня!
Буфетчица подняла глаза на оклик. На караване стоял вахтенный матрос, светловолосый латыш Ян, широко улыбаясь. Он запнулся, придумывая, как поумнее выразиться.
— Я за вашей честью пришел.
Таня сдвинула брови.
— Что вы сказали?
— Да, да, за вашей честью я, потому что капитан просит ему три стакана чаю и хлеба с маслом.
Она громко рассмеялась.
— Вот вы про что! Хорошо.
Через несколько минут она уже шла с подносом на мостик.
— Спасибо, родная, спасибо, — закручивая седые усы, промолвил капитан с отцовской нежностью.
Уходя, Таня заглянула в рулевую рубку. У штурвала, глядя на компас, стоял молодой немец Гинс. Рукава его тонкой вязаной рубахи были закатаны выше локтей. Съехавшая на затылок кепка и выбившаяся на лоб прядь темных волос придавала ему вид лихого моряка. В этот момент он был великолепен. Казалось, это он, сильный и красивый, управляет кораблем и ведет его в какую-то призрачную страну.
Таня спустилась по трапу на палубу, не загруженную пропсом, и пошла к камбузу между машинным кожухом и каютами. Здесь стояли матросы, свободные от вахты. Она и не подозревала, что они, вымывшись и принарядившись, нарочно поджидали ее. Среди них был и Брыкалов. Копируя англичан, он брил лицо и верхнюю губу, любил прямой пробор на гладко причесанной голове, почти всегда держал в зубах трубку. По отношению к женщинам он считал себя неотразимым, держался уверенно, с некоторым превосходством.
— Как ваше самочувствие, товарищ Таня? — первым обратился к буфетчице Брыкалов.
— Очень хорошо, спасибо, — флейтой зазвенел ее голос.
— Вот и отлично. Когда придем за границу, не откажите абордировать вашу ручку для посещения иностранного театра.
В золотистых глазах Тани сверкнул лукавый огонек.
— Там видно будет.
Другие матросы считали Брыкалова самым опасным соперником в любовных делах. Поэтому нашли нужным немного осадить его.
— Правильно говорит товарищ Таня. Почему именно она должна с тобой пойти?
— Я не навязываюсь. Может идти с любым губошлепом, если только это доставит ей удовольствие.
Брыкалова начали язвить со всех сторон:
— Заткнись, дружище!
— Морду задирает к небу, а плюет на землю.
Таня упрашивала:
— Не нужно так издеваться друг над другом. Вы все свои люди.
— Мы только шутим, товарищ Таня.
Из машинного кожуха вышел кочегар Меркулов, большеголовый парень, грязный и черный, похожий на африканца. Он расшаркался перед буфетчицей и, откинув в сторону правую руку, бойко заговорил:
— Татьяне Петровне полтысячи лет изо всей силы!
Она рассмеялась откровенно.
— Ой, какой вы чумазый!
— Пошуруйте в топке — еще больше будете чумазой.
Таня запротестовала:
— Ничего подобного. Я бы и там, в вашей кочегарке, навела чистоту.
Меркулов заспорил, но его перебил машинист Краснов, судовой профуполномоченный:
— Убавь пару, дух!
Кочегар повернул на машиниста белки глаз.
— А ты что за указчик такой?
Краснов вместо ответа похлопал кочегара по грязной кепке.
— Эх, к этой бы голове да чугунную шею! Веку бы не было.
Все расхохотались.
Матрос Бородкин стоял в стороне, привалившись к переборке каюты. У него был отчаянный вид, точно он вдребезги проигрался в карты.
Таня заметила его и, на зависть другим, обратилась к нему ласковым голосом, от которого дрожь пробегает в позвоночнике:
— А ты что, Максим, на отлете держишься? Иди сюда ближе. И отчего ты сегодня такой грустный?
Бородкин неуклюже переступил с ноги на ногу и тихо буркнул:
— Ничего… так себе…
За него пояснили другие:
— Задумал парень жениться, а никак не может невесту найти.
— Невесту-то он наметил, да батька его, вишь, скроил не на ту колодку, — неказистым вышел.
Внимание всех неожиданно сосредоточилось на другом. К камбузу приближалась Василиса, держа в руке чайник. Лицо у нее было постное, а губы строго подобраны, как у развратной игуменши при молодых монашках. Она бросила уничтожающий взгляд на Таню, а потом обратилась к коку, лысому и добродушному Петровичу, заслонившему своей толстой фигурой квадрат камбузных дверей:
— Ну-ка, ты, антрекот с горошком, посторонись.
Кок, давая ей пройти, ухмыльнулся:
— Пожалуйте, дыня переспелая!
Прислуга, налив кипятку, вышла обратно. Матросы остановили ее, прося:
— Покалякай с нами, товарищ Василиса.
— Я еще не потеряла свой стыд, чтобы около вас, охальников, околачиваться, — прошипела она сердито и опять бросила на буфетчицу уничтожающий взгляд.
— Да ну? А где ты его носишь, стыд-то свой? — спросили матросы.
Василиса круто повернулась к ним и забарабанила:
— Когда я была в девках, я за версту обходила мужчин.
Она торопливо пошагала к своей каюте, а в спину ей послышались едкие замечания:
— Слышите? Она в девках была!
Матросы, играя словами, задорно смеялись. И Тане нравились эти веселые ребята, ко всему относившиеся с беззаботной шуткой. На бронзовых лицах отвагой светились глаза.
Вечером открылся плавучий маяк. «Октябрь» нетерпеливо заревел, давая тем знать, что нужно снять лоцмана. Подошли ближе и остановились. К борту причалила маячная лодка.
А через минуту гребные лопасти снова забурлили воду.
Солнце медленно погружалось за раскаленный горизонт. Закатным огнем горела текучая гладь. Таня, с мискою в руках остановившись у вант-грот-мачты, жадно вдыхала душистую влагу моря и, прищурившись, смотрела вперед. Манила оранжевая даль, звала.
В молодом теле сладко струились соки, туманили голову. Что там, за этим цветистым небосклоном? Грезилось о счастье, и рождались смутные мечты.
